Ирина Булгакова - Духовная трапеза. Душеполезное чтение на каждый день

Если ты называешься христианином, а любишь только родных, друзей, знакомых, одним словом – любящих тебя; то напрасно ты называешься христианином: ты носишь в этом случае чужое, не принадлежащее тебе имя. Люди, которые любят только любящих, правильно называются грешниками, мытарями, язычниками, а не христианами.

Скажи, почему думаешь ты быть христианином? По правой вере? Знайте, что христианство не знает иной правой веры, как веру человеколюбивую.

Если ты подлинно христианин, поклонник и последователь Бога, из любви к человекам ставшего человеком и за них пострадавшего и умершего, то тебе не должен быть незнаком и сей высочайший закон человеколюбия: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15:13); а жертвовать для бедных богатством своим, для немощных и болящих силою и крепостью своею, для бедствующих сердечным участием в их бедствиях, словом, для каждого своими способностями и трудами, – сие должно быть для тебя пищей и услаждением твоей жизни; иначе ты называешься христианином не лучше того, как идола называют богом.

Не сознающий своей греховности, своего падения, своей погибели не может принять Христа, не может уверовать во Христа, не может быть христианином.

В царствование римского императора Декия множество христиан томилось в тюрьмах. Особенно их было много в Никомидии. Для суда над узниками сюда однажды прибыл императорский чиновник Перенний. Он велел собрать всех граждан, чтобы те открыто объявили свою веру.

Один богатый римлянин, по имени Кодрат, втайне исповедовавший Христову веру, стоял позади всех собравшихся и казался посторонним зрителем. Никто не предполагал, что этот знатный римлянин – христианин. Заметив робость, охватившую некоторых из христиан, Кодрат решил подать им пример. Он вышел вперед и громко заявил:

– Наше имя – христиане, наше звание – рабы Христовы, а отечество у нас – Небо.

Услыхав это, Перенний приказал оруженосцам взять незнакомца. Но блаженный Кодрат сам подошел к судье и, перекрестившись, воскликнул:

– Я от имени всех говорю тебе, что все здесь собравшиеся – воины Христовы, не боящиеся открыто заявить об этом.

И действительно, никомидийские христиане решили: лучше умереть за Христа, чем отречься от веры в него.

Если называешься христианином и Христа исповедуешь Богом, докажи делами свое исповедание.

Издавна принято распределять такие правила по трем отношениям: к Богу, к ближним и к себе самому.

Первыми указывается, с какими мыслями, чувствами и расположениями должен христианин обращаться к Богу и как служить Ему.

Вторыми определяется образ взаимных внутренних и внешних отношений христиан с христианами как членов единого тела Церкви, долженствующих состоять в живом союзе.

Третьими изображается, как христианин должен действовать на самого себя, чтобы иметь возможность как следует держать себя в первых двух отношениях.

Эти три ряда заповедей и правил не разделены непреходимым средостением и при исполнении неотложно влияют одни на другие… Как в теле ни один член не действует с отособлением от других, но и к главе, и к прочим членам хранит должное отношение, так это должно быть и в живом теле христиан.

Как же нам сделаться подражателями Христу? Делая все для общего блага и не ища своего. Быть учеником Христовым – значит быть кротким и незлобивым.

Я помню случай; мне его рассказала дочь человека, о котором идет речь. Это был верующий христианин, твердо убежденный, что он должен выполнять каждую заповедь Христову; сколько умел, он так и делал. Но вот один пример того, как он подходил к этому выполнению. Он был человеком с достатком, дом у него был хороший, полы начищены. Когда к нему в дверь стучался нищий, он ему открывал, останавливал бедняка на пороге и говорил: «Стой, где стоишь, не влезай в мой коридор своими грязными сапогами». Потом он выносил нищему тарелку супа с куском хлеба и говорил: «Ешь – но на дворе!». Когда с едой было кончено, он ему давал какую-то монетку: «А теперь уходи!» И он считал, что выполнил заповедь Христову «накорми голодного». Технически он это сделал: человек съел хлеб, съел суп, получил полтинник и ушел. А с чем он ушел? Он ушел, вероятно, с чувством, что – да, он не такой голодный, у него и полтинник есть на будущее, хоть на один обед или просто на рюмку водки, – а человеческого отношения он не встретил.

В обратном порядке я могу дать пример, который меня очень тронул в свое время. Во время немецкой оккупации я преподавал в Русской гимназии в Париже. Среди воспитателей был очень суровый, строгий человек, который когда-то был моим руководителем в летнем лагере; он был замкнутый, ни с кем почти не общался, и никто, собственно, о нем ничего не знал; в частности, не знали, в какой нищете он сам живет. Мы получали нищенский оклад, и те из нас, кто мог, просто работали где-то еще ради того, чтобы иметь возможность преподавать в гимназии. Он мало что мог делать и по возрасту, и по здоровью, и по незнанию французского языка. И вот такая картина: мальчики, девочки бегут в школу, идет туда же этот воспитатель. У дороги сидит нищий, пред ним – шапка. Много народу проходит. Некоторые проходят мимо, «не замечая» его, потому что стыдно посмотреть и не дать ничего. А некоторые, проходя, просто в эту шапку кидают монетку, а на человека даже не посмотрят. Они свое сделали; он для них не человек, он – нищий; а нищий – это просто шапка. И вот подходит этот воспитатель. Он остановился, снял шляпу и что-то сказал нищему; ничего ему не дал, а нищий вскочил на ноги, обнял его, и они расстались. Это видели дети. Когда он пришел в гимназию, дети его окружили и засыпали вопросами: «Кто этот человек? Он что, вам родственник? Или знакомый? Почему вы сняли шляпу? Вы ничего ему не дали, – почему же он вскочил и вас поцеловал?» – и загнали воспитателя в угол, ему пришлось ответить.

И он ответил им приблизительно следующее: «Я шел пешком с другого конца Парижа, потому что у меня на метро денег не было; я шел по дороге и издали видел этого нищего; видел, как проходили люди мимо, видел, как некоторые бросали монетку в его шапку, даже не взглянув на него. И я подумал, что если я мимо него пройду и не окажу ему внимания, у него, может, умрет последняя вера в человека: на него не только не взглянули, но даже не потрудились от своего достатка самую малую полушку бросить ему. А денег не было! Давать было нечего… Я остановился и снял шляпу перед ним, чтобы он почувствовал, что мы на равных, что я в нем вижу равного себе человека, а не нищего, и ему объяснил: “Простите – я ничего вам не могу дать: у меня ничего нет…” И этот человек вскочил и меня обнял».