Зинаида Каткова - Где ты, счастье мое?

— Давай прямо к правлению.

— Зачем? Сапунова со Старовойтовым нет, сегодня после обеда бюро райкома. Харитонов тоже уехал в Масканур.

— Что же ты раньше не сказал, — огорчилась Качырий.

— Ничего, пока навестим твою знакомую доярку. Спроси-ка у этой бабуси. Тпру-у!

На вопрос Качырий, где живет Пакеева Фекла, старушка объяснила, что Фекла сейчас в лесу, куда перевели коров на лето, и домой приходит раз в неделю.

— Вот незадача-то, — огорчился и Бахманов.

— Поезжай прямо по этой улице. У меня тут есть еще одна знакомая, — сказала Качырий.

Но и тетушки Матры дома не оказалось.

— Гости у ворот, а у хозяев изба на замке, — пошутил Бахманов.

Качырий оглядела двор. Это был уже не тот, обдуваемый всеми ветрами двор, каким Качырий увидела его впервые, несколько лет назад. Изба та же, лишь нижние венцы бревен заменены да сбоку пристроена небольшая, светлая терраска. От ворот до самого хлева во всю длину забора тянется поленница колотых сосновых дров. Дрова хорошо просохли, стали розовыми, на поленьях выступили золотистые капельки смолы. В тени поленницы и под сараем копошатся куры — белые, с высокими пурпурными гребешками и ни одной пеструшки или чернушки, каких еще недавно можно было видеть во всех крестьянских дворах. Под большой плетенкой из ивовых прутьев-лубнёй, опрокинутой на травке, попискивают цыплята. Где-то в глубине хлева визжит поросенок.

— Хозяйка и на обед не приходила. Значит, скоро придет, — сказала Качырий.

— Дедуктивный метод? — смеется Бахманов.

— Чисто женская наблюдательность. А если хочешь, крестьянская смекалка, хотя последнее для меня звучит слишком громко. Слышишь, как визжит поросенок? Это означает, что он с утра не кормлен. А теперь взгляни сюда. Видишь, у цыплят ни корма, ни воды. Слушай, давай нальем им воды, смотри, как они хотят пить. Бедненькие!

— А если эти бедненькие разбегутся?

— Никуда они не денутся, — Качырий чуть-чуть приподняла краешек лубней, вытянула из-под нее сковородку, зачерпнула из корыта воды и также осторожно подсунула под лубню. Цыплята сразу же залезли в воду, теснясь, стали пить.

— А ты умеешь хозяйствовать. Не знал.

— Ты обо мне еще многого не знаешь, — отшутилась Качырий.

Больше делать было нечего. Они рядышком сели на крыльце.

Тетушка Матра пришла скоро. Безотказный деревенский «телеграф» незамедлительно сообщил ей, что у ворот её двора привязан вороной рысак, запряженный в тарантас. Заметив на крыльце обнявшуюся парочку, хозяйка смутилась и направилась к своим цыплятам.

— Матра кокай, не узнаешь?

— Качырий!

— Она самая. А это мой муж, знакомьтесь.

Матра обрадовалась им, как дорогим родственникам, обняла Качырий, ласково похлопала её по спине, протянула руку Бахманову.

— Хорошо ли живешь, товарищ Бахманов? Не обессудь, как звать-величать не помню.

— Зовите просто Костей, Матрена Дмитриевна.

— Э-э, какая я тебе Дмитриевна. Тетя Матра да и ладно. Здесь все меня так зовут.

Качырий удивленно посмотрела на тетку Матру, потом на мужа: откуда они знают друг друга?

— Прошлой осенью Матрена Дмитриевна с проверкой к нам приезжала.

— Да что там — десятая спица в колесе не стоит и говорить.

— Десятая, а все паши недостатки приметила. Другие члены комиссии помалкивают, а Матрена Дмитриевна так и кроет, так и кроет…

— Неужто напраслину сказала, обидела кого?

— Да нет, все правильно. Нынче первые к вам нагрянем, посмотрим, как хозяйствуете.

— А как же иначе. Вы — к нам, мы — к вам, на то и соревнование. Проходите в избу, дорогие гости.

— А я, если позволите, сегодня кое-что посмотрю, — уже в избе говорил Бахманов. — Катюша, дашь мне увольнительную?

— Иди уж, непоседа.

В марийской деревне исстари так повелось: стоит в какой избе появиться гостю, человеку со стороны, как туда потянутся соседи. Вот и сейчас, не успела тетушка Матра поставить самовар, как пришла её ближайшая соседка, потом дед Савлий и почти следом за ним запыхавшаяся Фекла.

Фекла отпросилась домой помыться в бане, но, узнав, что приехала Качырий и остановилась у бригадира, сразу же прибежала сюда. Она заметно посвежела, лицо и руки покрылись загаром, на щеках появился здоровый румянец, только в глазах нет-нет да и проскользнет грусть.

На столе шумит самовар. Фекла рассказывает о своей жизни, работе. В конце мая дойных коров перевели в летний лагерь, расположенный в лесу, на берегу озера. Хорошо там, как в лесном санатории. Кукушки кукуют, соловьи поют… Только вот по вечерам комары здорово наседают, приходится разводить дымокуры. Но это ничего, главное — травы вдоволь, коровы хорошо наедаются и молока дают куда больше, чем весной. Ох и намучились же тогда! Сена нет и в помине, силос еще в середине зимы кончился, одна ржаная солома, да и ту заправить нечем — фуража дают капельку, а молока требуют. Не чаяли, как дотянуть до травы. Теперь и у Феклы работа спорится. Половину её коров выбраковали, заменили холмогорками. Хорошие коровы, молодые, всего лишь по первому отелу. Ферму новую строят, зимой легче будет работать, воду на коромыслах таскать не придется, навоз лопатами выгребать — подвесная дорога будет, автопоилки…

— Ты лучше про свой «передовой метод» расскажи, — хитро поблескивая глазами, подсказал дед Савлий, хохотнул. — На весь колхоз прославилась наша товарищ Пакеева. Специальную «молнию» выпустили.

— А что, думаешь, постыжусь? — вскинулась Фекла. — Теперь мне стыдиться нечего.

— Ладно, к чему старое ворошить, — примирительно сказала пожилая колхозница, соседка Матры. — Знаю я, каких коров ей поначалу дали, сама с ними намучилась. Козы и те лучше доятся.

— Что верно, то верно, — подхватила Фекла. — Вот я и надумала, глупая голова, по-своему «повысить» надои. Кому охота в отстающих-то ходить? Уй, даже вспомнить страшно! Как тогда доярки на меня напали… А на другой день штук пять «молний» вышло. На каждой ферме вывесили, в правлении… Разрисовали, как я, трусливо озираясь, стою с ковшом над подойником и лью… воду. Молока — чуть-чуть, на донышке, а ковш огромный, полон воды. Сверху крупными буквами написано: «Передовой опыт» доярки Феклы Лакеевой». С работы хотели снять, хорошо еще парторг заступился. Я, говорит, товарищ Лакеевой верю. Так прямо на собрании и сказал, принародно. Потом велел спять все «молнии», хватит, мол, человека позорить. Вот какой он, парторг наш! До самой смерти не забуду, помирать стану, дочке накажу: «Почитай этого человека, Кондратия Силыча, слушайся его, как отца родного».

— Не тогда ли ты уехать-то надумала? — спросила Качырий.

— Тогда. Стыдно было людям в глаза смотреть. А потом решила: раз Кондратий Силыч мне верит… Уеду, что он подумает обо мне? Не сказала я тебе тогда про это, не могла. Думала, смеяться станешь… Когда шла обратно, не удержалась, постучала в окно председателя. Кондратий Силыч у него был. Хотелось хоть краешком глаза увидеть его, хоть голос услышать. Чую, и сейчас еще некоторые доярки не верят мне, следят исподтишка.