Зинаида Каткова - Где ты, счастье мое?

— Костя!..

— Чего испугалась? — Бахманов шумно дышал, грудь его вздымалась, как кузнечные мехи, пот был полуоткрыт. казалось, ему не хватает воздуха. Вдруг он медвежьей хваткой стиснул плечи Качырий. притянул её к себе, прохрипел: — А если я тебя… убью?!

У Качырий подкосились колени, перед глазами качнулось высокое звездное небо…

— Что ж… если в этом твое счастье…

Опомнившись, Бахманов резко оттолкнул её от себя, пошатываясь, отошел к забору, уткнулся з пего пылающим лбом…

Качырий хотела тотчас убежать, но удержалась. Большой, сильный, добрый Костя стоял неподвижно, ссутулившись, с безвольно повисшими руками и казался таким беспомощным, что сердце Качырий пронзила щемящая женская жалость. Она нерешительно подошла к нему.

— Присядем, Костя. Тут есть скамеечка.

Бахманов послушно оторвался от забора, сел, рывком вытащил пачку папирос. Руки его дрожали, спичка гасла.

— Ты разве куришь?

Бахманов промолчал.

— Скажи, Костя, за что ты на меня злишься? Что плохого я тебе сделала? Ну, не пошли в театр…

— А зачем ты ходишь с этим пижоном?

Слово «ходишь» неприятно резануло Качырий. Выходит, ревность. Только этого ей не хватало! Да и на каком основании? Подумаешь, разорился на один билет в кино. Ведь ничегошеньки она ему не обещала, да и разговора о том, чтобы дружить, не было. Согласилась пойти ради компании, только и всего. Какие же все-таки мужчины собственники!

— А почему бы мне не ходить? — в гон ему спросила Качырий, намеренно сделав ударение на последнем слове.

— За двумя зайцами бегаешь? — гнев Кости улегся, теперь он чувствовал страшную усталость, словно сутки нес штормовую вахту.

— Не так, Костя. Удивляешь ты меня. Кого оспариваешь? Человека или вещь? Не понимаю я таких людей. Стоит разок сходить в кино, пройтись по городу и, на тебе, тотчас наложат на тебя этакое табу: «Моя!»

— А Пузырьков тебя… целовал?

— Фу, какая глупость! Да что с тобой разговаривать, ты пьян. Прощай!

— Погоди, Катя! Извини, гам вижу, глупость сморозил, — оправдывался Бахманов. Он готов был стать прежним добродушным увальнем, готов был хоть до утра просидеть с девушкой на этой, впритык к забору, низкой и узкой, крайне не удобной для него скамейке, но что-то оставалось еще не выясненным и продолжало держать его в нервном напряжении.

— Скажи, как ты ко мне относишься? — спросил он после паузы.

— Опять? Эх, ничего ты не понял! Был бы трезвый, а то…

Качырий встала, но Бахманов движением руки заставил её снова сесть.

— Не спеши.

Такое насилие над собой взорвало Качырий. Она с силой рванула парня за плечо и, глядя ему прямо в глаза, задыхаясь сказала:

— Слушай… убить ты меня можешь, на это силы у тебя хватит. Но сделать из меня безвольную тряпку — никогда! Понимаешь? Никогда!

— Катюша… Ласточка…

— Молчи! — суженные глаза Качырий блеснули, как острие ножа. — Любишь? Допустим. Стало быть, и я тебя должна любить, так? А я не люблю. Вот не люблю и все. Понятно тебе?

— На все сто. А ты, малохольный Бахманов, надеялся…

— На что ты мог надеяться? Если сам вбил что-то себе в голову, пеняй на себя. Я тут ни причем. Удивляюсь, как это…

— Все ясно! — резко оборвал Костя. — Прощай!

Не успела Качырий сказать ответное «Прощай», как осталась одна.

— Разрешите, товарищ Алексеев?

— Да. да, пожалуйста. Садитесь, товарищ Пузырьков, побеседуем.

На душе у главного инженера неспокойно. Зачем его так спешно вызвали в райком? Неужели Фекла? Или это козни проклятого механика? Он осторожно присел на краешек стула, всем своим видом изобразив почтительное внимание.

Слышал, все по колхозам ездите? — просматривая Какие-то бумаги, спросил секретарь райкома. Невысокого роста, непомерно тучный, он почти утопал в мягком кресле за массивным письменным столом.

— Приходится. Такая наша работа.

— Механизацию фермы в «У куате» начали?

— Начали, — Пузырьков выдержал паузу, вкрадчиво добавил: — Хотел с вами посоветоваться…

Белесые брови секретаря взметнулись вверх.

— Как-никак, дело для меня новое. И вообще…

— Посоветоваться с райкомом никогда не лишне. Кстати, какая у вас общеобразовательная подготовка?

— Семь классов, если не считать танкового училища. Я вам уже докладывал.

— Да, да, помню. Не густо. И все — война. Сколько жизней унесла, проклятая, и каких жизней! — Алексеев снял очки, задумался, держа их в руке. Без очков си выглядел усталым, по-домашнему простым. Вот он резко встряхнул головой, ладонью пристукнул по столу. — Ничего, товарищ Пузырьков, у вас все еще впереди. Родители живы?

— Нет, товарищ Алексеев.

— Можете называть меня Николаем Петровичем. Вы ведь тоже Николай, значит, тезки.

Пузырьков, кивнул, поудобнее устроился на стуле. Нет, его вызвали в райком не для проработки. Еще несколько ничего не значащих вопросов, папироса, гостеприимно предложенная хозяином кабинета, — сам он не курит, но всегда держит про запас, — и скованность Пузырькова исчезла. Доброжелательность секретаря, его теплое участие в судьбе недавнего воина, располагали к откровенности. Незаметно для себя Пузырьков рассказал ему о своем детстве и юности. Отца он потерял рано. Мать вторично вышла замуж. С двумя девочками, одной восемь лет, другой — четыре, переехала в соседнюю деревню. У отчима от первой жены осталось трое детей. С шести лет Пузырькова воспитывали дедушка с бабушкой по отцовской линии.

Потом весной умерла бабушка. А тут началась война. Мать забрала сына к себе, по Николаю там не понравилось, сбежал. Потом ремесленное, текстильный комбинат, где он работал токарем. Холодное общежитие, набитый древесной трухой замызганный тюфяк, постоянное чувство голода… И он вернулся к дедушке. Дед к тому времени крепко сдал, стал запивать, хозяйство пришло в упадок. Николай работал в колхозе, сперва плугарем, потом сел на трактор. Оттуда его и взяли в армию.

За окном холодный ветер неистово трепал ветви старой рябины, злясь, что она, растерявшая всю свою листву, все еще стоит нарядная, украшенная тяжелыми гроздьями спелых ягод. На нижней, почти горизонтально вросшей в ствол ветке, нахохлившись, сидели рядышком три воробья. А чуть выше беспокойно порхала с ветки на ветку желтогрудая синичка.

В просторном квадратном кабинете секретаря райкома с массивным столом, несгораемым шкафом и двумя рядами стульев вдоль стен, было тепло. Мирно, по-домашнему, тикали настольные часы в зеленом, похожем на малахит, пластмассовом корпусе.

— А что сталось с вашей матерью и двумя сестрами?

— Сестренки утонули. Младшенькая провалилась под лед, старшая кинулась её спасать, ну и… Мать не перенесла такого горя. Годом раньше умер дед, старенький был. Так что теперь у меня никого. Один.