Дэвид Лоуренс - Пернатый змей

Набросив на плечи большой желтый шелковый платок в испанском стиле от солнца и взяв белый в зеленую полоску зонтик, она вышла с ним на улицу мимо кланяющегося мэра, лейтенанта и солдат, взявших под козырек. Она пожала руку мэру и лейтенанту. Это были люди из плоти и крови, они почувствовали ее исключительность и низко поклонились, не спуская с нее горящих глаз. И она поняла, что в древности значило быть богиней, встречаемой не приветственными словами, а настоящим огнем в глазах мужчин.

В широкополой мягкой велюровой шляпе цвета нефрита, укрыв грудь желтым шелковым платком, она шла по изгрызенной солнцем площади — этой созданной человеком пустыне, ступая мягко, мягко, рядом со своим Сиприано, по-кошачьи мягко, лицо скрыто полями зеленой шляпы и белым зонтиком, тело таинственно и иллюзорно. И солдаты, офицеры и клерки из мэрии, провожавшие ее черными глазами, видели не обычную живую женщину, но недостижимую, сладостную мечту мужчины.

Они ели в темной тесной пещере fonda [135], хозяйкой которой была чудаковатая пожилая женщина, в чьих жилах текла испанская кровь. Сиприано резким и властным тоном приказывал, что им подать, и старуха чуть ли не в ужасе металась от кухни к столику. Однако получала от этого истинное удовольствие.

Кэт была смущена новой тайной собственной иллюзорности. Даже самой себе она казалась иллюзорной. Сиприано почти совершенно не разговаривал с ней, что было очень хорошо. Ей не хотелось, чтобы с ней вообще разговаривали, и голоса, обращавшиеся непосредственно к ней, — без того странного мягкого бархата, который эти люди умели добавлять в свой голос, разговаривая с ней как бы с третьим лицом, — эти голоса обрушивались на нее звуком трубы в ухо. Ах, это отвратительное рявканье прямой, грубой речи! Оно доставляло ей подлинное мучение.

Сейчас она хотела этой бархатной иллюзорности, хотела, чтобы к ней обращались как к третьему лицу.

После ланча они отправились взглянуть на серапе, которые ткали для Рамона. В сопровождении двух солдат, державшихся чуть позади, они прошли по разбитой, выжженной солнцем широкой улице с маленькими приземистыми черными домиками по сторонам и постучались в большие двери.

Кэт ступила в благодатную тень под навесом. В глубокой тени внутреннего дворика, или патио, где солнце сверкало лишь на верхушках банановых пальм в дальнем конце, было развернуто целое ткацкое производство. Одноглазый толстяк послал мальчишку принести стулья. Но Кэт не стала садиться, а в восхищении бродила по двору.

В загуане лежала огромная груда шелковистой белой шерсти, очень тонкой, а в темном коридоре патио люди были заняты работой. Двое мальчишек с плоскими квадратными досками, усеянными короткими проволочными щетинками, расчесывали шерсть, становившуюся при этом похожей на облако тумана, которое они снимали с досок и относили двум девочкам в конце навеса.

Девочки работали за прялками, одной рукой крутя колесо, а другой суча длинную чудесную нить белой шерстяной пряжи, пляшущей на самом кончике быстро вращающегося веретена… У одной из девочек, красивой, с чистым овалом лица, смущенно улыбавшейся Кэт, это получалось особенно ловко.

В другом конце коридора под черным навесом стояли два ткацких станка, за которыми работали двое мужчин. Они трудились молча и сосредоточенно в тени черных саманных стен. Один ткал ярко-алое серапе, очень тонкое, из нитей, выкрашенных кошенилью. Это была сложная работа. От чисто алой середины расходились черные и белые зигзаги к черным краям серапе. Удивительно было видеть, как человек управляется с маленькими коклюшками ярко-красной и черной пряжи, создавая алый фон, вплетая в него черный и белый зигзаги, двигая проворными смуглыми пальцами, молниеносно пристукивая навоем. Серапе ткалось на черной основе, длинные нити которой были натянуты, как струны арфы. И несказанно красив был вплетаемый безупречный алый.

— Кому оно предназначено? — поинтересовалась Кэт у Сиприано. — Вам?

— Да, — ответил он. — Мне.

Второй ткач ткал простое белое серапе с голубыми и черными, из неокрашенной черной шерсти, краями, прогоняя уток между белыми нитями-струнами основы и крепко постукивая прижимной планкой.

В тени под навесом чистые краски блестящей шерсти выглядели сверхъестественными — пурпурно-красная, шелковистая абсолютно белая, восхитительная голубая и черная мерцали в тени черноватых стен.

Одноглазый толстяк принес серапе, и двое мальчишек стали разворачивать их одно за другим. Среди них было недавно сотканное: белое, по краям нераспустившиеся голубые цветы с черными стеблями и зелеными листьями, а вокруг boca, отверстия посередине для головы, в голубом круге узор из мелких цветов, переливающихся всеми цветами радуги.

— Как оно мне нравится! — воскликнула Кэт. — Для кого оно?

— Оно из тех, что предназначены для Рамона; это цвета Кецалькоатля: голубой, белый и натуральный черный. Но конкретно это предназначено для дня распускающихся цветов, когда он представит явившуюся богиню, — сказал Сиприано.

Кэт замолчала в страхе.

Два других серапе были алого цвета с черным алмазом спереди и узором из черных алмазов по краям.

— Это ваши?

— Ну, они для посланников Уицилопочтли. Это мои цвета: алый и черный. Но у меня есть и белое, как и у Рамона — бахрома моего алого цвета.

— Вас это не пугает? — спросила она, побледнев.

— Что не пугает?

— Все это. Быть живым Уицилопочтли, — сказала она.

— Я и есть живой Уицилопочтли, — ответил он. — Если Рамон не боится быть живым Кецалькоатлем, то я не боюсь быть живым Уицилопочтли. Я — это он. Разве нет?

Кэт посмотрела на него — на его смуглое лицо, эспаньолку, дуги бровей, чуть раскосые глаза. В его прямом, свирепом взгляде сейчас застыла тишина, похожая на нежность — к ней. Но в глубине глаз — нечеловеческая уверенность в себе, смотрящая мимо и дальше нее, во тьму.

Она отвернула лицо, бормоча:

— Я знаю это.

— И в день цветов, — сказал он, — вы тоже появитесь — в зеленом платье, которое они соткут для вас, отделанном голубыми цветами, а на голове полумесяц из цветов.

Она спрятала лицо, испуганная.

— Пойдемте посмотрим на шерсть, — сказал он, ведя ее через патио туда, где в тени висела на веревке пряжа, капавшая алой, голубой, желтой, зеленой и коричневой краской.

— Вот! — сказал он. — У вас будет зеленое платье без рукавов и белый чехол под платье с голубыми цветами.

Зеленый был интенсивного цвета незрелых яблок.

Две женщины под навесом склонились над большими глиняными чанами, стоявшими над огнем, медленно горевшим в яме под ними. Они следили за кипящей водой. Одна взяла горсть сухих желто-коричневых цветков и бросила в чаны, словно ведьма, варящее свое зелье. Посмотрела, как цветки всплывают и пляшут в булькающей воде. Потом всыпала немного белого порошка.