Дэвид Лоуренс - Пернатый змей

Это была древняя фаллическая тайна, древний бог-дьявол Пан, воплощающий мужское начало. Сиприано, вечно непреклонный, в древнем полумраке, распространяющий вокруг себя древний полумрак. Она поняла теперь, почему солдаты беспрекословно подчинялись ему. Он обладал древним даром демонической власти.

Он никогда не станет ухаживать за ней; она это видела. Когда власть крови пробуждалась в нем, темная аура исходила из него, как облако, беременное властной силой, как ураган, и поднималась, как столб смерча, внезапно возникающий в сумерках и вздымающийся гигантским стволом дерева, мощно раскачивающимся и сгибающимся под тяжестью собственной силы, ясно видимый между небом и землей.

Ах! и какую тайну полной покорности означал бы для нее этот гигантский восставший смерч. Покорность абсолютную, как покорность земли перед небом. Перед выгибающимся абсолютом.

Ах! какой бы это был брак! Какой чудовищный! и какой бесповоротный! Окончательный, как смерть, и даже больше, чем смерть. Руки сумеречного Пана. И отвратительный, полудикий голос из облака.

Она теперь могла представить себя женой Сиприано: предельная покорность, как покорность земли, уступающей сумеркам, живая смерть, сплошная непрерывная тайна покорности. Ах, какой отказ, какой отказ, какой отказ! — от столь многих вещей, от которых хотелось отказаться.

Сиприано положил руку — ощущение непривычного мягкого тепла и тяжести — ей на колено, и ее душа потекла расплавленным металлом.

— En росо tiempo, verdad? — спросил он, посмотрев на нее древним, черным, блестящим взглядом власти, горящей утвердить себя окончательно, и повторил по-английски: — Скоро, да?

Она взглянула ответно, не находя слов. Язык отказал ей, и она склонилась, немая и беспомощная, перед огромным, неизъяснимым сумеречным миром Пана. Ее «я» покинуло ее, битва была проиграна. Она только и сказала себе:

«Мой демонический возлюбленный!»

Ее мир мог кончить не тем, так другим, этот вариант был одним из многих. Назад, в древний сумеречный мир Пана, где женская душа была нема, чтобы навек остаться безъязыкой.

Машина остановилась, они приехали в Хамильтепек. Он снова посмотрел на нее и неохотно открыл дверцу. И, когда он вышел из машины, ей бросилась в глаза его военная форма, его миниатюрная фигура в военной форме. Она совершенно забыла о его невзрачном росточке. Она видела лишь его лицо, лицо высшего существа, бога-демона, с дугами бровей и слегка раскосыми глазами, с редкой эспаньолкой. Повелитель. Бессмертный Пан.

Он, снова оглянувшись, смотрел на нее, вкладывая во взгляд всю свою колдовскую силу, чтобы помешать ей увидеть в нем маленького генерала в мундире, увидеть его трезвыми глазами. Но она избегала смотреть ему в глаза и ничего этого не увидела.

Рамона они нашли на террасе. Он сидел в большом кресле в белой крестьянской одежде, лицо бледно-желтое.

Он сразу заметил перемену в Кэт. У нее было лицо человека, восстающего из мертвых, прикоснувшегося к смерти, намного нежней и беззащитней, чем у новорожденного. Он взглянул на Сиприано. У того лицо было темней обычного, с выражением затаенной дикарской надменности и замкнутости. Он прекрасно знал это его выражение.

— Вам лучше? — спросила Кэт.

— Близко к тому! — сказал он, мягко глядя на нее. — А как вы?

— Со мной все в порядке.

— Правда?

— Да, уверена. С того дня я чувствовала себя совершенно раздавленной. В духовном смысле. А так все хорошо. Значит, раны успешно заживают?

— О да! На мне всегда все быстро заживает.

— Ножи и пули — ужасная вещь.

— Да — если угодят в неподходящее место.

Разговаривая с Рамоном, глядя на него, Кэт чувствовала себя так, словно приходила в себя после обморока. В его глазах, в его голосе была доброта. Доброта? Неожиданно слово это показалось ей странным, и она попыталась понять, что оно значит.

В Сиприано не было доброты. Бог-демон Пан был выше этого. Она спрашивала себя: хочет ли она доброты. И не могла ответить. Душу поразила немота.

— Я думала, не уехать ли мне в Англию? — сказала она.

— Опять? — сказал Рамон с легкой улыбкой. — Подальше от пуль и ножей, да?

— Да! удрать. — И она тяжело вздохнула.

— Нет! — сказал Рамон. — Не уезжайте. В Англии вы ничего для себя не найдете.

— Но как я могу жить здесь?

— А что вам остается?

— Хотелось бы знать, что мне делать.

— Как это возможно? Что-то происходит внутри вас, и все ваши решения улетучиваются, как дым. Пусть будет что будет.

— Не могу же я целиком покоряться судьбе, будто сама я уже ничего не значу, так ведь?

— Иногда это лучшее, что мы можем сделать.

Они помолчали. Сиприано не вступал в разговор, уйдя в свой сумеречный мир, тая неприязнь.

— Я много думала о вас, — сказала она Рамону, — и спрашивала себя, какой в этом смысл?

— В чем?

— В том, что вы делаете; в попытке изменить веру этих людей. Если они вообще во что-то веруют. Не думаю, что они религиозны. Они только суеверны. Не выношу мужчин и женщин, которые ползают на коленях в церковных проходах или часами стоят с воздетыми руками. В этом есть что-то глупое и ложное. Они никогда не поклоняются Богу. Только какой-то мелкой злонамеренной силе. Меня одолевали сомнения, стоит ли отдавать себя им, подвергать себя опасности ради них. Было бы ужасно, если бы вас действительно убили. Я видела вас, когда вы были как мертвый.

— А теперь видите меня снова живым, — улыбнулся он.

Повисло тягостное молчание.

— Считаю, дон Сиприано знает их лучше вас. И лучше знает, есть ли в этом какой-то прок, — сказала она.

— И что же он говорит по этому поводу? — спросил Рамон.

— Я говорю, что я верный слуга Рамону, — жестко сказал Сиприано.

Кэт посмотрела на него и не поверила ему. В конечном счете он был сам по себе. Древний, непокорный Пан, который не способен даже представить себя слугой; особенно слугой человечества. Он видел пред собой только славу, черную тайну ее вершины. И себя — ее ветром.

— Чувствую, предадут вас, — сказала Кэт Рамону.

— Допускаю! Но я не предам себя. Я делаю то, во что верю. Возможно, это лишь первый шаг на пути к переменам. Но: се n’est que le premier pas qui coûte [133]— Почему бы вам не пойти вместе с нами? Это, по крайней мере, лучше, нежели сидеть без дела.

Кэт ничего не ответила. Она глядела на манговое дерево и на озеро, и ей снова вспоминался тот роковой день.

— Как те двое проникли в дом, те двое бандитов на крыше? — недоуменно спросила Кэт.

— Тут замешана женщина; девушка, которую Карлота привезла из Мехико, чтобы она выполняла обязанности портнихи и научила жен пеонов шить себе что-нибудь несложное. Она жила в маленькой комнатке в конце террасы, вон там, — Рамон показал на смотрящий на озеро конец террасы противоположного крыла, как раз напротив его комнаты, и крытый балкон. — Она спуталась с одним из пеонов, с Гильермо, он был у меня вроде помощника надсмотрщика. У Гильермо была жена и четверо детей, но он пришел ко мне за разрешением оставить семью и жениться на Маруке. Я сказал нет, велел оставаться с семьей. Маруку я отослал обратно в Мехико. Но она малость научена грамоте и вообразила, что ей все дозволено. Она передала сообщение Гильермо, и он сбежал к ней в Мехико, оставив жену и четверых детей здесь. Тогда его жена ушла жить к другому пеону, кузнецу, вдовцу, считавшемуся выгодной партией, порядочному человеку.