Дэвид Лоуренс - Пернатый змей

Как это чудесно — быть охваченной желанием, превышающим желание, исчезнуть в теле, что выше индивидуального тела, и чтобы искра близости не гасла, а продолжала гореть, как утренняя звезда, между нею и мужчиной, ее женским началом и мужским партнера. Даже двоих, бывших рядом с нею. Что за дивное медленное колесо танца — два великих потока, струящиеся в разных направлениях, соприкасаясь.

Она не различала лица мужчины, чьи пальцы держала. Ее, Кэт, глаза ослепли, и потому его лицо было ликом темного неба, только прикосновение его пальцев — звезда, их общая, ее и его.

Ее ноги нащупывали путь танца. Она постепенно училась мягко высвобождать свою тяжкую силу, высвобождать всю свою жизненную энергию, давая ей медленно, смутно, отступающей волной, в пульсирующем ритме, в мягко пульсирующем ритме уходить через ступни в темное тело земли. Прямая, сильная, как самое жизнь, но и научившаяся высвобождать всю свою живительную силу, напитывая ею корни земли.

Она потеряла счет времени. Но колесо танца само по себе замедляло вращение, хотя барабан звучал в том же ритме до самого конца.

Поющий голос умолк, только барабан продолжал звучать. Но вот и он внезапно содрогнулся, издав короткую быструю дробь, и наступила тишина. И тут же руки разъединились, танец распался. Мужчина быстро, отсутствующе улыбнулся и исчез. Она никогда не узнала бы его в лицо, но, возможно, почувствовала бы.

Женщины незаметно ускользали, поплотней затягивая на плечах платки. Мужчины кутались в одеяла. Кэт отвернулась к черноте озера.

— Уже уходишь, нинья? — послышался спокойный, сдержанно разочарованный голос Хуаны.

— Мне нужно домой, — торопливо ответила Кэт.

И она быстро пошла к черноте озера, а Хуана побежала за ней, держа в руке туфли и чулки.

Кэт хотелось поскорей оказаться дома, наедине со своей новой тайной, необыкновенной тайной ее бесконечной женственности, с которой еще не свыклась. Ей необходимо было погрузиться в это волшебное ощущение.

Она торопливо шла по неровной тропе вдоль берега, не видной в темноте, хотя звезды светили достаточно ярко, чтобы можно было различить черные силуэты лодок и мачт в колеблющейся тени воды. Ночь, извечная, вне времени и часов! Она повернула часы на руке циферблатом вниз, чтобы не видеть фосфоресцирующих цифр. Она не будет подчиняться времени.

И, погружаясь в сон, она вновь услышала удары барабана, как бьющееся сердце камня.

Над воротами дома Кэт высилось огромное дерево, называемое здесь куэнта [64], потому что оно роняло свои плоды, маленькие, безупречно круглые твердые шарики, похожие на те маленькие темные стеклянные шарики, которыми играют дети, и мексиканцы их собирали и делали из них бусы, а чаще четки, чтобы читать Pater Noster [65]. Ночью узкая дорога за оградой тонула во тьме, и вы вздрагивали от падающих в тишине плодов.

Ночи, поначалу проходившие спокойно, опять наполнились страхами. Опять вернулась паника. В одной из отдаленных деревень на озере, чьи жители славились дурным характером, образовалась шайка разбойников, которая могла в любой момент совершить налет. И эта шайка была неуловима, потому что днем это были обычные рыбаки и сельскохозяйственные рабочие, которые ночью садились на лошадей и грабили все одинокие или недостаточно защищенные дома.

К тому же было известно, что деятельность банды пробудила активность воров-одиночек и прочих злодеев. Что бы ни происходило, все списывалось на банду. И вот множество людей, которых невозможно было ни в чем заподозрить, с виду добропорядочных, но таивших в душе тягу к злодейству, стали выходить по ночам с мачете или пистолетом, чтобы искать под покровом тьмы воровской удачи.

И снова Кэт почувствовала, как ужас сгустился и заполнил тьму мексиканской ночи до того, что даже звук падающей куэнты заставлял сжиматься сердце. Неподалеку раздался длинный резкий свисток полицейского патруля. И вскоре с легким цоканьем мимо проехали верховые полицейские. Но полиция никогда не появляется там, где она нужна, и так в большинстве стран.

Приближался дождливый сезон, и ночной ветер с озера пугающе шумел в кронах деревьев и скрипел многочисленными неплотно закрывающимися дверями в доме. До прислуги, ночевавшей в своем домишке, было в случае чего не докричаться. И в Мехико, по ночам, даже если рядом есть кто-то, остаешься абсолютно одиноким, словно человек в черном плаще поворачивается к вам спиной.

Утром Хуана вернулась с plaza: глаза круглые и черней обычного, на бронзовом лице выражение застарелого, бессильного, обезьяньего страха. Племя, закоснелое в страхе и не способное избавиться от него. Она тут же принялась взахлеб рассказывать Кэт на своем полуварварском жаргоне о том, что в один дом вломились бандиты и зарезали женщину. А еще сказала, что хозяин отеля велел передать, что Кэт небезопасно ночевать одной в доме. Что она должна перебраться в отель.

Весь городок пребывал в состоянии странного, рептильного предчувствия беды, поражающего темных людей. Панический страх, ощущение какой-то дьявольщины и ужаса сгущались в ночном воздухе. По мере того как голубело утро, бодрое настроение возвращалось. Но ночью атмосфера начинала сгущаться, как свертывающаяся кровь.

Страх, конечно, передавался от человека к человеку. Кэт была уверена, что если бы Хуана и ее семья в дальнем конце дома не сжимались от рептильного своего ужаса, то сама она не боялась бы. Хуана, так сказать, походила на парализованную ужасом ящерицу.

Мужчин рядом с ними не было. У Хуаны было двое сыновей, Хесус, парень лет двадцати, и Эсекьель, которому было около семнадцати. Но Хесус — Хуана произносила его имя как Есусн — следил за бензиновым движком, вырабатывавшим электричество, и они с Эсекьелем спали на полу в крохотном помещении станции. Так что Хуана жалась с двумя дочерьми, Кончей и Марией, в дальней каморке в доме Кэт и словно распространяла вокруг себя удушливый запах страха.

Городок как вымер. Обычно на plaza до десяти вечера кипела жизнь: горели жаровни, расхаживал мороженщик, без устали зазывно покрикивая: «Nieve! Nieve!» На соседних улочках народ сплетничал или слушал гитары юнцов.

Теперь уже в девять там было безлюдно, странно безжизненно и пусто. И Jefe [66]объявил, что всякий, кто появится на улице после десяти часов, будет подвергнут аресту.

Кэт быстро дошла до дому и заперлась на своей половине. Было непросто сопротивляться паническому страху, стоявшему в черных глазах этих полуварваров. Ты вдыхал его с воздухом, как наркотический газ, сжимающий сердце и парализующий душу ощущением зла, черного, ужасающего зла.

Она лежала в абсолютной тьме: свет полностью отключили, везде, в десять часов, и воцарилась первобытная тьма. Она просто-таки чувствовала в воздухе сатанинское дыхание зла.