Дэвид Лоуренс - Пернатый змей

— Знаешь, это очень удобная одежда. Удобней, чем твои бриджи.

— А еще говорят, ты утверждаешь, что ты ацтекский бог Кецалькоатль.

— Вовсе нет. Я утверждаю, что ацтекский бог Кецалькоатль возвращается в Мексику.

— Но, папа, это неправда.

— Почему ты так уверен?

— Потому что это невозможно.

— Отчего же?

— Не было никакого Кецалькоатля, кроме идолов.

— А Иисус, он есть или существует только на его изображениях?

— Да, папа.

— И где он?

— На небесах.

— Тогда и Кецалькоатль на небесах. А кто на небесах, тот может вернуться на землю. Ты мне веришь?

— Не могу.

— Тогда оставайтесь неверующими, — сказал Рамон, засмеявшись, и встал.

— Очень плохо, что про тебя поют песни и маму приплетают, как было с Панчо Вильей, — сказал младший. — Мне это очень больно.

— Потри «Нежным растиранием», моя лапочка! — усмехнулся Рамон. — Потри, и все пройдет.

— Какой ты нехороший, папа!

— И какой ты хороший сын! Не так ли?

— Этого я не знаю, папа. Я знаю только, что ты нехороший.

— Ох-ох! Это все, чему тебя учат в американской школе?

— В следующей четверти, — сказал Сиприанито, — я хочу поменять свое имя. Больше не хочу, чтобы меня обзывали Карраско. Когда о тебе напишут в газетах, над нами будут смеяться.

— Ох-ох! Ты мне сейчас смешон, лягушонок! И какое имя ты выберешь? Может быть, Эспина? Ты знаешь, что карраско — это дикий кустарник, который растет на болотах в Испании, откуда мы родом. Не хочешь ли назваться маленьким шипом на таком кусте? Возьми себе имя Эспина, ибо ты отпрыск старинного древа. Entonces, adiós! [126]Сеньор Эспина Эспинита!

— Adiós! — отрывисто попрощался мальчишка, покрасневший от злости.

Рамон взял такси до Сайюлы, поскольку туда провели грунтовое шоссе. Но дожди уже размывали его. Машина гремела, ухая в глубокие промоины. В одном месте лежал на крыше опрокинувшийся камион.

На плоских пустошах блестели озерца скопившейся воды, и розовые и желтые цветы начинали выкидывать бутоны. Холмы в отдалении начали покрываться дымкой молодой листвы невидимых деревьев и кустарников. Земля оживала.

В Сайюле Рамон заехал к Кэт. Ее не было дома, но неистовая Кончита помчалась искать ее на берег озера.

— Там дон Рамон! Там дон Рамон!

Кэт поспешила домой; на бегу в туфли набился песок.

Рамон показался ей усталым, черный костюм придавал ему мрачный вид.

— Я вас не ждала, — сказала она.

— Заглянул к вам по пути домой из города.

Он сидел совершенно спокойно, на желтовато-смуглом лице знакомое сердитое выражение, и поглаживал черные усы над сердито сжатыми губами.

— Видели кого-нибудь в городе? — спросила она.

— Дона Сиприано… донью Карлоту и моих мальчиков!

— О, как это замечательно! Вам нездоровится?

— Со здоровьем у меня, смею надеяться, все в полном порядке.

Она неожиданно рассмеялась.

— Вы все еще сердитесь, — сказала она. — Все из-за обезьян?

— Сеньора, — сказал он, подавшись вперед, так что прядь черных волос упада ему на лоб, — не знаю, кто царь в обезьяннике. Но в царстве дураков — конечно, я.

— Почему вы так говорите? — спросила она. И, поскольку он не ответил, добавила: — Приятно быть царем, хотя бы обезьяньим.

Он полоснул ее взглядом, потом разразился смехом.

— О, моя сеньора! Почему люди так жестоки к нам, когда мы только желаем им добра?

— Так вы сожалеете об этом? — засмеялась она.

— Да! — сказал он. — Я — царь дураков! И зачем я затеял всю эту историю с Кецалькоатлем? Зачем? Умоляю, скажите мне, зачем?

— Наверно, захотелось.

Он на секунду задумался, крутя усы.

— Возможно, лучше быть обезьяной, чем дураком. Тем не менее, мне не нравится, когда меня называют обезьяной. Карлота больше не обезьяна, а двое моих сыночков в своих матросских костюмчиках — юные обезьяны, каких мало. А я дурак. И все же, какая разница между дураком и обезьяной?

— Quién sabe? [127]— ответила Кэт.

— Один хочет быть хорошим, а другой уверен, что он хороший. Так я выставил себя в глупом свете. Они уверены, что они хорошие, всегда и во всем, и это делает из них обезьян. О, если б мир взорвался, как бомба!

— Этого не произойдет! — уверила его Кэт.

— Верно. А, ладно!

Он выпрямился, беря себя в руки.

— Что вы скажете, сеньора Катерина, могли бы вы выйти за нашего друга генерала? — перевел Рамон разговор на другую тему.

— Н-н-не знаю! — запинаясь, ответила Кэт. — Вряд ли.

— Он вам совсем не нравится?

— Нет, нравится. Он такой живой, в нем есть даже некоторое обаяние. И все же, наверно, не стоит выходить за человека иной расы, даже если бы он больше нравился, как по-вашему?

— Ах! — вздохнул Рамон. — Нехорошо делать обобщения. Нехорошо выходить за кого бы то ни было, пока не будет полного слияния душ.

— А я чувствую, что этого не произойдет, — сказала Кэт. — Я чувствую, его просто привлекает что-то во мне; наверно, меня тоже что-то в нем привлекает. Но он никогда не раскроет души передо мной. Никогда не сделает шага к подлинному единению. Лишь настолько, чтобы что-то получить от меня, и мне придется довольствоваться этим. А мне этого мало, мне нужен мужчина, который пройдет свою часть пути мне навстречу, всего лишь свою половину.

Дон Рамон задумался, потом кивнул.

— Вы правы, — сказал он. — Однако в таких делах никогда не знаешь, где она, эта половина пути. Женщина, которая просто хочет, чтобы ее взяли, и потом вцепляется в мужчину мертвой хваткой, — паразит. А мужчина, который хочет просто брать, ничего не давая взамен, — хищник.

— Боюсь, что дон Сиприано может оказаться таким мужчиной, — сказала Кэт.

— Может быть, — проговорил Рамон. — Со мною он другой. Но, возможно, окажется таким, если мы не соединимся — это, пожалуй, наша половина пути — в некой конкретной вере, которая живет в наших сердцах и которую мы видим друг в друге. Не думаете ли, что это может соединить и вас с ним?

— Сомневаюсь, чтобы он почувствовал такую необходимость в отношениях с женщиной. Для этого женщина недостаточно важна.

— Вероятно! — сказал он. — Мужчина всегда хочет освободиться от женщины. Но как раз этого ему никогда не следует желать, напротив, он должен хранить глубочайшее доверие к ней, и именно это соединит их. Потому что, когда их глубочайшее доверие взаимно, если оно физическое, тогда, в нем, они могут слиться. Ничего не получится, пока этого не произойдет. Плохо поступает мужчина, неволя женщину, и совершенно недопустимо, когда женщина неволит мужчину. Это грех, иначе говоря. Существует такая вещь, как грех, и это главное в понятии греха. Мужчины и женщины продолжают неволить, насиловать друг друга. Как ни абсурдно это звучит, не я насилую Карлоту, а она меня. Нелепость, абсурд, позор в какой-то степени, тем не менее, это правда. Пытаться освободиться — значит или оказывать давление на другого, или подвергаться давлению. О, если б мы только могли следовать велениям собственной души и они бы у нас совпадали. Сеньора, я сам себя не слишком уважаю. Женщина и я не оправдали ожиданий друг друга, и, что особенно тяжело, поражение потерпели наши души.