Дэвид Лоуренс - Пернатый змей

Мертвые, что укротили огонь, жить продолжают,

                  как саламандры, в огне.

Мертвые, покорившие воды, плывут, мерцая огнями,

                        по океанам.

Мертвые, создавшие стальные машины, мчатся вдаль!

Мертвые повелители электричества — это само электричество.

Но мертвые тех, кто ничем не владел, ничего не имел,

Бродят, как бездомные псы, по закоулкам небес,

Роются в мусоре жизни и злобно рычат.

Те, кто покорил силы мира, умирая, становятся частью тех

                сил, и смерть для них — дом.

Но вы! какого из всех драконов космоса покорили вы?

Есть драконы солнца и льда, драконы луны и земли, драконы

               соленых вод и драконы грома;

Есть усеянный блестками дракон неисчислимых звезд.

И далеко, в самом центре, с одним немигающим глазом, —

                  дракон Утренней Звезды.

Покори меня! зовет Утренняя Звезда. Пройди мимо драконов

                      и приди ко мне.

Ибо я сладостна, единственна и несравненна, я исток новой

                          жизни.

И вот, вы и пальцем не пошевелите, я нашлю драконов на вас.

Захрустят ваши кости.

Но даже они выплюнут вас, и в смерти

Вы будете как хромые бездомные псы.

И вот, по закоулкам небес бродят мертвые, как дворняги!

И вот, я спускаю драконов на них! Великого белого северного

                         дракона,

Дракона напрасно умерших, что крутится и хлещет хвостом.

Он дохнет на вас смертельным холодом, и вы станете

                      кашлять кровью.

И велю дракону подземного огня,

Кто причащает порохом,

Перестать греть землю у вас под ногами, и ваши ноги

                 почувствуют холод смерти.

Велю дракону вод обрушиться на вас

И заразить ржой ваши реки, ваши дожди.

И дождусь последнего дня, когда дракон грома проснется,

              стряхнет в ярости паутину сетей,

Которыми вы опутали его, и метнет в вас электрические иглы,

Затрещат ваши кости и свернется кровь, как молоко,

                   от электрического яда.

Подождите! Только подождите! Мало-помалу все это

падет на вас.

Рамон надел черный костюм, черную шляпу и, свернув странички гимна трубочкой, сам повез его в город к печатнику. Символ Кецалькоатля он распорядился отпечатать в две краски: черную и красную, а для символа дракона, помещенного в конце, взять зеленую и черную. Потом листы сброшюровали.

Шестеро солдат, присланных Сиприано, развезли пачки на поезде: одну в столицу, по одной в Пуэбло и Чихуахуа, в Синалоа и Сонору и последнюю — в Гуанахуато, для шахт Пачучи и центрального региона. Каждый солдат взял только по сотне листовок. Но в каждом городе был доверенный Чтец Гимнов; или два, три, четыре, а то даже шесть Чтецов. А еще Чтецы, которые разъезжали по окрестным деревням.

Потому что у людей была странная, внутренняя тяга к тому, что находится за пределами земной жизни. Их не влекли события, новости и газеты, и даже знания, которые они получали, где-то учась. Скука — обратная сторона человеческой любознательности. Они как бы говорили: мы сыты всем, что относится к человеку, всеми человеческими штучками. И хотя они не слишком активно интересовались Гимнами, но все же испытывали в них потребность, как испытывают потребность в алкоголе, чтобы избавиться от усталости и ennui [125]фальшивого человеческого существования.

Повсюду, в городках и деревнях, мерцали по ночам огоньки ламп, вокруг которых стояли и сидели на земле люди, слушая неторопливый голос Чтеца.

Реже где-нибудь в глухомани, на plaza крохотного городка раздавались зловещие удары тамтама, летящие из бездны веков. У барабана стояли двое, на плече белое серапе с голубой каймой. Потом звучали Песни Кецалькоатля, и, может, цепочка людей шла по кругу в танце, отбивая ногами древний ритм исконной Америки.

Ибо в основе древних танцев ацтеков и сапотеков, всех бесправных индейских племен, лежит птичий шаг краснокожих индейцев с севера. Он в крови у людей; они не могут забыть его окончательно. Они вспоминают его с чувством страха, радости и раскрепощенности.

Самостоятельно они не осмеливаются ни воскрешать древние движения, ни отдаваться древнему экстазу. Магическая сила прошлого слишком ужасна. Но в Песнях и Гимнах Кецалькоатля звучал новый голос, повелительный, властный. И хотя они не спешили верить, будучи самым медлительным и недоверчивым народом, их захватила новая-древняя дрожь, а с нею знакомое чувство страха, радости и раскрепощенности.

Люди Кецалькоатля избегали больших рыночных площадей и общественные мероприятия. Они появлялись на маленьких площадях на окраинах. Человек в темном одеяле с голубой каймой или с эмблемой Кецалькоатля на шляпе садился на край фонтана и начинал читать вслух. Кончив читать, он говорил: «Я прочел вам Четвертый Гимн Кецалькоатля. А теперь прочитаю его еще раз».

И, подобно далекой песне, медленно звучавшей вновь и вновь, Гимн оставался смутным воспоминанием в сознании слушателей.

Но уже в начале произошел скандал с иудами, соломенными чучелами, сжигаемыми в конце Великого поста. Страстная неделя в Мехико, судя по всему, — великая неделя иуд. Всюду видишь людей, торжественно несущих домой огромные, ярко разукрашенные чучела из папье-маше. Это все мужские фигуры, гротескные и более или менее узнаваемые. Чаще всего они изображают мексикано-испанского haciendado, землевладельца или крупного фермера, который изображен в тесных брючках, с торчащим брюхом и огромными усами. Этакий patroñ былых времен. Некоторые чучела похожи на Панча, некоторые — на арлекина. Но у всех румяные лица и черты белых. Никогда не увидишь чучело с индейскими чертами; только карикатуру на надутого, надменного белого.

Все это — иуды. Иуды — ярмарочная забава, важная фигура Страстной недели точно так же, как Скелет или скелеты на лошадях — идолы первой недели ноября, дней поминовения усопших и всех святых.

На Страстную субботу иуд вывешивают на балконах, поджигают нитку и через минуту раздается: ба-бах! Под радостные вопли чучела разлетаются от взрыва большой петарды, спрятанной внутри него! По всему городу слышится грохот взрывающихся чучел.

Скандал случился, когда из одного из храмов в Мехико выбросили изображения Господа и водрузили на их место эти чучела. Церковь была возмущена.

Но к этому времени Церкви в Мексике приходилось действовать с осторожностью; она потеряла популярность, и когти ее были подрезаны. В церковные колокола дозволялось звонить не дольше трех минут. Ни священники, ни монахи не могли появляться на улице в своих одеяниях, за исключением отвратительного жилета и белого воротничка для протестантов. Так что священники выходили в город как можно реже и практически никогда не показывались на главных улицах и plazas.