Эмэ Бээкман - Чащоба

Кто-то теребил Лео за плечо. Где же это он! Склероз! Ах, Сильви.

Она отступает от гамака, опирается руками о ветку яблони и говорит что-то об ужине, мол, ждали, наконец она решилась и вот пришла будить его.

Лео становится неловко, что он дрыхнет тут без задних ног. Он опускает ноги на землю, пышная трава в саду приятно прохладная и сыроватая, солнце клонится к закату. Лео шевелит ступнями, мясистые одуванчики щекочут подошвы, и его вдруг охватывает давно забытая радость поры сенокоса, тело зудит, в жилах словно что-то зажурчало. Как хорошо, когда человек знает, чего ему в данный момент особенно хочется, еще лучше, если он может немедля последовать своему желанию. Ничто не мучает человека больше, чем сознание неосуществимости желаний. Лео улыбается.

— Наверное, снились прекрасные сны? — спросила Сильви.

— Я ощущаю блаженство, когда просыпаюсь от страшных снов: это было не наяву.

Лео плетется следом за Сильви в дом. Сестры успели за это время вымыть полы и окурить комнаты можжевеловым дымом — они усердно изгоняют из старого дома дух затхлости. На столе постелена свежая скатерть и стоят в ряд старинные, в фиалках, кружки, Хельга достает из духовки полное блюдо блинов.

Лео протягивает ноги под столом, прислоняется к уютно поскрипывающей спинке стула и признается:

— Мне больше и не хочется уезжать в город.

Сестры улыбаются.

— Кабы уметь быть более внимательными к своим радостям, — оживляется Урве.

Впечатление такое, что она внушает себе эту мысль изо дня в день. Чуть надменное и обычно неподвижное лицо ее приобретает выразительность, небольшие складочки в уголках рта красят его, взгляд становится вдруг открытым и лучистым, брови поднимаются, эта приятная перемена означает, что Урве явно осенило нечто оригинальное. Известно, что человека дряхлит не старость, а безразличие. Лео очень бы не хотелось услышать сейчас от этой женщины какую-нибудь банальность.

Уши бывалых и поизносившихся людей забиты расхожими истинами и обиходной болтовней, видимо, именно поэтому в старости и ценят уединенное существование, так легче избегать неловких моментов: некоторые едва открывают рот — и ты, расстроенный, уже отворачиваешься от него.

Урве выпрямилась, посмотрела в окно и сказала:

— Мы все время познаем мир вокруг себя, следим за изменением малых или больших систем, ругаем то, что нам не нравится, не хотим мириться с тем, что во всех сферах жизни проявляются периоды спада, почему-то человек не склонен допускать перемен, он жаждет, чтобы все было жестко расставлено по местам. Так же ошибочно он предполагает, будто и сам он — достаточно стабильное явление. Отсюда мой интерес: в какой степени мы способны ориентироваться в себе? Осмеливаемся ли мы замечать свои взлеты и падения?

— Сложный вопрос, — осторожно обронил Лео.

— Человек — лучший себе адвокат. Он способен оправдать все свои выкрутасы, хитрости, даже бесчестность и цинизм. Он и не пытается взглянуть на себя со стороны, — предположила Сильви.

— И, по-моему, лучше — не докапываться до правды в самом себе, — присоединилась к Сильви Хельга. — Так или иначе жизнь нужно прожить. Когда же я уясняю себе, что мой звездный час уже давно позади, мне становится просто страшно. Печалься в углу и думай: вся моя ценность — прошлое. Не остается ничего другого, как помахать на прощанье.

— Ну, зачем так мрачно, — возразила Урве. — Неужели мы приехали в этот уединенный дом для того, чтобы потихоньку угасать? Ведь мы надеялись взбодриться. Собирались вновь придать смысл собственной жизни.

— Миг совершенного существования как раз сейчас и наступил, — съязвила Сильви.

— Быть может, — сказала Урве и попыталась скрыть свою обиду.

Светозарный миг ее жизни был осмеян. И расплата не заставила себя ждать. Со сдержанным бесстрастием она сказала Лео:

— В действительности Сильви у нас самая старшая, хотя по паспорту она — младшая.

Сильви зарделась.

— Да, я ожесточившееся ничтожество, — гордо заявила она.

— Оставьте свои упреки, — примиряла Хельга сестер. Голос ее был по обыкновению ласковым — мурлыкающий тон матери большого семейства, — она привыкла выправлять покосившиеся взаимоотношения, заземлять напряжение раздраженных домочадцев. — Наибольшая беда людей состоит в том, — мягко продолжала Хельга, — что они не в состоянии поспевать сами за собой. Время и перемены в нас самих убегают вперед, осознание же этого обстоятельства сродни тому, как если бы строптивую животину приходилось изо всех сил тащить за собой на аркане. Но вообще-то лучше не думать о своих разочарованиях и утратах, жалость к себе — это на самом деле все усугубляющаяся наркомания.

— Имей в виду, Лео, — сказала Сильви, — когда твоя жизнь зайдет в тупик, приходи к Хельге исповедоваться.

— Благодарю, — ответил Лео. — Если позволите мне встать из-за стола и дадите в руки косу, вы увидите довольного жизнью человека.

— Берите пример с Лео, — поучительно сказала Хельга. — Урве права, надо ценить исполнение своих маленьких желаний.

Сильви фыркнула, Урве улыбалась краешком рта, а Хельга расхохоталась. Они поставили свой начатый на полном серьезе разговор с ног на голову.

Лео почувствовал, что покраснел.

Неужто сестры, сговорившись, все вместе потешались над ним? Водили попадавших к ним людей за нос и придавали таким образом остроту своей ну прямо-таки идиллической жизни. Или закидывали удочку, — может, попадется? Удастся ли вызвать Лео на откровенность? Небольшие интеллектуальные игры — как варенье к блинам.

Лео не подал виду, что его задело поведение проказливых сестер. Он легким шагом спустился с крыльца, беззаботно насвистывая, вытащил из крапивы точило, достал из машины тряпку, разодрал на полосы, заткнул щели рассохшегося корыта и принес из колодца воды.

Сильви тут же приготовилась крутить точило.

Урве уселась в гамак и принялась издали наблюдать, как постепенно начинала блестеть коса.

Из-за дома, держа в протянутой руке оселок, вышла Хельга и лукаво спросила:

— А с этим предметом ты умеешь обращаться?

— Посмотрим, — пообещал Лео.

Наконец коса была заточена, и Лео направился к яблоням. На лицах сестер появилось выражение торжественности, сложив на груди руки, они на почтительном расстоянии последовали за Лео.

— Пошла! — задорно крикнул он и вжикнул косой по высокой траве.

Почувствовал нечто вроде сценической лихорадки: может, я выставляю себя на посмешище? Наверное, лет десять — пятнадцать он не держал в руках косу, с тех пор, как в последний раз помогал матери. И все же работа спорилась. На мгновение он останавливается, оглядывается через плечо, за спиной ровный, зеленый ковер, почти как в городском парке прямо как косилкой кошено.