Эмэ Бээкман - Чащоба

— Ой! — восклицает Сильви. — Мне тоже хочется попробовать!

— И мне! И мне! — хором, словно нетерпеливые дети, кричат Урве и Хельга.

Они загорелись косьбой, может, притворяются, но все же лишают Лео его сенокосного удовольствия. Он вынужден проявлять терпение. Горожанки желают научиться косить, ну что ж, милости просим. Лео объясняет, как держать косу, чтобы она не утыкалась в землю. Сестры наперебой, старательно переспрашивают, мол, так или эдак. Неумело сбивают траву, там и тут остаются метелки. Но, несмотря ни на что, работа их притягивает, они забывают о позе, отдаются косьбе душой, сменяют друг друга, терпеливо дожидаются своей очереди. Хельга чуть ли не толоку готова устроить, она исчезает в пристройке и победно возвращается оттуда с добычей — нашла еще одну заржавленную косу. Теперь Хельга крутит точило, Лео снимает ржавчину и с этого полотна — пусть сестры развлекаются. Он может покурить.

Вечернее небо багровеет, за домом сгущаются тени, они становятся все гуще, скоро начнут свои беззвучные полеты летучие мыши. Лео почему-то ощущает страх перед приближающейся ночью. Вдруг его охватывает ощущение незащищенности. Будто нет у него ни одного близкого человека. Хотя нет, это женщины там, под яблонями, душевно неприкаянны. Мужчина обязан быть сильным. Возможно, всех их тут же в саду время от времени грызла безутешная мысль, пришло время и нашему поколению шагать в передней шеренге к своему последнему берегу. Пока еще жив кто-то из родителей, то словно стена стоит перед вечностью. Но вдруг защитная перегородка падает. И вот уже время самим быть старыми. Радостно восклицающие под яблонями сестры — какие мы моложавые — наводят на горькие мысли. Ведь каждое поколение отказывалось вступать на дорогу, посыпанную известью старости. Отбрыкивалось — вдруг удастся обмануть: давайте хохотать, сверкать потухшими глазами, вскинем голову, встряхнем поредевшими волосами; и все же слышится предательский хруст шейных позвонков.

Треклятые бабы там, между яблонями, закат освещает их лица — фальшивый румянец. Может, сестры все-таки не виноваты в том, что в этот умиротворенный миг на Лео взирали вымазанные черные рожи. Давно ли это было, собственно, перед войной, когда Лео брал по вечерам косу, заворачивал штанины и шел босиком в сад. Срывал на ходу пальцами ног головки одуванчиков и подбрасывал их вверх, прохладная густая трава ласкала ноги. Он косил с наслаждением, прокос получался широким, плечи, — казалось, добрый шорник набил шкуру мускулами — не уставали; потом сгребал скошенную траву, запихивал в большущий мешок, тащил на себе в хлев и опоражнивал душистую ношу в ясли коровам.

Он всегда верил, что человек сам собой обретает равновесие и ощущает совершенство жизни, когда именно в одиночку выполняет какую-нибудь приятную работу. Всплывают светлые мысли, пространство словно бы раздается, все отвратительное исчезает за бескрайностью. Чей-нибудь возглас мог подействовать как щелчок кнута и заставить согнуться. Возвышенный миг скажется убитым, тебя застали за запретным наслаждением.

Когда Лео услышал признание Эрики, что в детстве она везде и всюду кралась за ним: в кустах на выгоне, возле болота, на берегу речки среди черемухи и ольхи, видела их с Вильмутом даже за виллакуским выгоном, возле большого камня, его охватило смутное ощущение краха. Ему, конечно, льстила эта давняя привязанность Эрики, пугающая и необычная в своем постоянстве, она способна была вызывать опьяняющие мгновения самолюбования. И все-таки искреннее признание девушки вызвало в нем негодование, Лео встревожило, что кто-то, без разрешения подсматривая, принимал участие в его жизни. Многие, хотя и пустячные, дела приобрели иную окраску. Лео был вынужден взглянуть на свои прошлые деяния со стороны. Какие-то невинные поступки задним числом обретали гораздо большее значение, потому что за ними наблюдали, их оценивали. Лео словно был обязан напрягать память и перебирать дни своей юности, многие пустяки были затенены ненужной и тревожной таинственностью. На поверхность всплывали мгновения, когда треск какого-нибудь прутика представлялся странным или покачнувшаяся в тиши ветка вызывала подозрение. Всегда боявшийся рысей больше, чем волков, — хотя в здешних краях их никто никогда не встречал, Лео при каждом непонятном звуке вздрагивал: вот и появились пятнистые. А это была всего лишь Эрика. Подумать только: справляешь под кустом нужду — и кто-то следит за этим. Вдруг и такое случалось?

В юношеские годы Лео считал жалкими неудачниками тех парней и девушек, которые в несчастной любви поддавались неумолимым обстоятельствам и не настаивали на своем. У двух жизнеспособных людей должно было хватить мужества смести все препятствия и, презрев предрассудки, стать мужем и женой. После признания Эрики Лео понял упрощенность своих представлений. Имущественные сложности, психологическая несовместимость родителей, даже вражда — хорошие предлоги, чтобы без особого труда покориться судьбе. Судьба не реяла тенью над человеком, а сидела в нем самом, гнездилась на жалком клочке, где почва перемешана с щебенкой и нет надежд на хороший урожай.

Признание Эрики пробудило в Лео робость, он вновь ощутил подавленность. Неожиданная и возвышенная принадлежность друг другу, казалось, многократно увеличивала жизненные возможности. И тут же мнимый простор сужался до спирающей тесноты, после парения над буднями, когда развеялось опьянение, он почувствовал себя гораздо беззащитнее и бесприютнее, чем раньше.

Глупая откровенность девушки зазвучала в его мыслях предостережением. На горячую голову не следовало предпринимать ничего существенного. Там, в полуразвалившемся сарае, он представлял Эрику своей женой, другого будущего он для них и не предполагал, навечно вместе, любовь до гроба и все такое прочее. Потом, когда он бесприютным серым утром широким шагом направлялся к станции и снова и снова в ушах его звучало признание Эрики, упоение улеглось и он подумал: какое странное происшествие! В то утро он уже отдалялся от Эрики с устрашающей быстротой и сам сгорал от стыда. «Неужели я подлец?» — вполголоса спрашивал он себя у придорожных столбов. Он еще чувствовал тепло Эрики, но уже вступил на путь предательства. Сжав в кармане кулаки, прибавил шагу. Увидел перед собой счастливую Эрику, бежавшую домой; она неслась через пни и канавы, глаза как фонари. Она верила Лео и не представляла, что он натянул на глаза кепку, потухшим взглядом смотрит в бледное небо и почти поддался пораженческому настроению.

На булыжной площади за железнодорожной станцией Лео уселся на коновязь, закурил и попытался освободиться от гнетущего состояния. Что, если вернуться назад? Может, у них с Эрикой осталось недосказанным самое существенное? Может, они должны вместе пройти через чистилище, освободиться от недостойных мыслей и погасить далекие страшные воспоминания, чтобы достичь божественной гармонии, которая продолжалась бы вечно. Почему так быстро улетучилось чувство общности? Какое право имеют картины прошлого заглушать его? Ладно, Эрика видела их с Вильмутом на том проклятом, заросшем кустами пастбище возле большого камня. Всесильная любовь должна выжечь это воспоминание, обратить в пепел. Эрика видела его с Вильмутом и их винтовки. Что в этом особенного? Редко кто в сорок первом году ходил в лесу без оружия. И не только в сорок первом, но и в последующие годы ходили с оружием в руках или в кармане и с пальцем на спусковом крючке.