Эмэ Бээкман - Чащоба

Если я не гожусь для ремонта, то могу что-нибудь строить, стоял на своем Лео. Ему доставляло удовольствие сломать женское сопротивление, и он объяснял им, что у него просто руки чешутся по работе: лучший отдых — это работа, которой не имеешь возможности заниматься повседневно.

Сестры утихомирились — пусть будет так, как он хочет, — и разрешили залить бетоном дорожку. Чтобы в осенние дожди можно было пройти к колодцу.

Лео забил колышки и натянул между ними веревки, заточив лопату, принялся выкапывать дерн с будущей дорожки.

Если ему удастся в последнюю отпускную неделю налечь на тяжелую работу, окрепнут мускулы, загорит спина, да и здесь останется после него полезный след. К тому же развеются ненужные мысли, для них просто не будет времени. Вечерами он забывался бы глубоким сном и не блуждал бы в дебрях минувшего.

До второго завтрака Лео удалось отвлечься от мыслей: он копал так, что тело покрылось испариной, установил боковые доски для заливки дорожки, отнивелировал их и поставил поперечины между будущими бетонными плитами.

Управившись с работой настолько, что можно было браться за приготовление раствора для заливки бетона, Лео смешал с цементом гравий и песок, и тут ему в голову влетело слово, которое начало там перекатываться, будто булыжник в железном ящике: наполнитель.

Он никак не мог отвести свои мысли от тех дум, которые отрывали его от простых, ясных и будничных действий. Увы, человек способен управлять своими движениями, контролировать поведение, но обуздать мысли он порой не в состоянии. Какие-то засевшие в голове картины и жизненные связи стремятся быть кичливо независимыми, берут верх над человеком, просто издеваются: спасу нет, нас приходится терпеть.

То, что семейную жизнь Вильмута и Эрики прорезали трещины и пропасти, поразило Лео. Услышав от Вильмута подобные намеки, он был обескуражен, его состояние не подчинялось никакой логике. Боже упаси, почему чужие кризисы и раздоры должны изводить его душу? Пусть сами улаживают свои отношения! Осознав, что Эрика и Вильмут несчастны, Лео должен был бы порадоваться, хотя бы подсознательно; Эрика не забыла меня, не один я страдаю. Время посмеялось над любовью Лео и Эрики, отняло у них возможность быть вместе; наверное, это и было главной причиной, почему у нее не складывалась совместная жизнь с Вильмутом. Лео долго не мог объяснить себе, почему его терзали чужие размолвки. На первых порах он ловил себя на желании пробрать Вильмута, как школьника, за дурное поведение, он должен был принудить друга и школьного товарища, с которым они волею судьбы были скованы общей цепью, уважать и любить Эрику. Принудить любить и уважать? Глупость, даже подумать стыдно. Дурацкий воспитательный порыв вскоре прошел; он благоразумно сумел удержать язык за зубами, и Вильмут, скорее всего, даже не заметил, что его семейные дела запали в душу Лео. По старой привычке Вильмут верил, что с Лео можно быть откровенным; к тому же он нуждался в собеседнике, что же в этом странного или неловкого? Во все времена семейные раздоры словно грязью измазывали людям жизнь, и жалобы оставались единственным средством, позволявшим чувствовать себя чуточку чище.

Лео упрямо копался в подоплеке своих отношений и раз за разом отбрасывал мотивы, которые могли бы служить причиной его внутренних перекосов, вызванных раздорами и разладами Эрики и Вильмута. Положа руку на сердце, он вынужден был признать, что его не заботили дети, которые чувствовали себя подавленными в начиненном ссорами доме. В то далекое время, когда Лео впервые услышал о сварах в семье друга, он еще не был знаком с его ребятишками. Может, он ощущал необъяснимую неловкость перед матерью Вильмута Лилит и сестрой Эвелиной. Нет, об этом не могло быть и речи, не могли в Виллаку знать о разладах среди молодых: тем дали на центральной усадьбе совхоза дом, и ссоры не выходили за его стены. Или, может быть, Лео был настолько нравственно безупречным, что неверность Вильмута вызывала у него отвращение! Довод этот способен был лишь рассмешить. Уже с самого начала войны Лео не приходило в голову переоценивать свои достоинства и преклоняться перед собственным совершенством. Наоборот, он временами мог брать свое человеческое достоинство и убеждения под сомнение, мог даже оправдывать свои неоднократные бегства любыми вескими аргументами, одно было ясно: он отнюдь не был борцом за истину и чистоту. Он предал школьных товарищей и оставил на произвол судьбы самого дорогого человека; видите ли, он осуждает Вильмута, который не хранит верность Эрике.

Обычное предательство, вполне обыденное явление.

Упрекать Вильмута? Один плут выговаривает другому! Вильмут пожертвовал собой, по своей душевной доброте женился на ожидавшей ребенка Эрике. Неужели в жизни и должно быть так, что от одних требуют и ждут благодеяний и оскорбляются, когда череда этих деяний нe получается ровной и прекрасной, другим же наперед уготована участь греховодника, одним пороком больше или меньше — это ничего не меняет.

Быть может, следовало осудить, легкомысленное решение Вильмута; женясь, он не все взвесил, а позволил взять верх сочувствию. Да и время было безотрадным, оно отодвигало на задний план какую-либо мелочность и своенравие, свои люди старались держаться вместе и служить друг другу опорой. Привычный уклад жизни разрушен, не стало хуторов-оплотов, мужская рать поредела; направляясь в лес, каждый мог с ужасом думать: не знаешь, куда и ступить, вдруг топчешь могилу человека, которого зарыли в яму как скотину.

Люди не успели свыкнуться с переменами, охватывал страх при мысли оказаться никому не нужным. Вполне возможно, что вернувшийся в родную деревню Вильмут втянул голову в плечи и боязливо оглядывался налево и направо; совершенно очевидно, что и Эрика и Вильмут одинаково жались друг к другу; растерянные люди, опираясь друг на дружку, обретали способность жить дальше. К тому же Вильмут стал теперь хозяином в доме, он не хотел больше быть перекатышем, который мхом не обрастает.

Впоследствии, когда жизнь в деревне стала входить в колею, Вильмут напрочь забыл тот грустный зимний день и плачущую Эрику, утешая которую он играл на гуслях.

Видимо, нельзя было строить жизнь на мимолетном сочувствии.

Долго размышляя над причинами своей странной угнетенности, Лео наконец нашел те из них, которыми можно было объяснить его досаду.

Больше всего Лео беспокоила собственная тревога.

Жалобы Вильмута чернили и опошляли образ Эрики. Светлая и прекрасная Эрика — и вдруг фурия! Лео знал, что Вильмут преувеличивает — он должен был обрасти панцирем, — и все-таки желанная Эрика в представлении Лео стала чуточку обыденнее, она уже не блистала над всеми столь ярко, как прежде.