Александр Лекаренко - Бегущая зебра

— Пойди прими душ! — раздраженно сказала Тельма. — Ты приехал оказать моральную поддержку, а расплакался тут, как баба.

— Не как баба, — ухмыльнулся Жоржик. — Это плач Иеремии, который унюхал запах жизни. Баба не способна учуять этот запах, она живет в нем.

— Не часто встретишь такое уважительное отношение к женщине, — заметила Тельма.

— Как можно не уважать женщину, если ты в своем уме? — удивился Жоржик. — Жизнь — это женщина, она менструирует и воняет разложением. Половозрелый мужчина чувствует этот запах и плачет от похоти и отвращения. А жизнь смеется над ним, как женщина, она бессмертна и всегда все делает правильно.

— Вы радикальный феминист, — сказала Тельма.

— Я радикальный биофил, — сказал Жоржик. — Я всю жизнь лизал, сосал и нюхал жизнь, понимая, что сижу по ноздри в выгребной яме, в которой меня и загребут. Поэтому я не боюсь, ни запаха жизни, ни запаха смерти, — Жоржик ухмыльнулся, разливая еще по одной. — Я стал умным, как сортирная крыса, и смеюсь над чистюлями, которые не могут спустить штаны, не испытывая чувства вины, и плачут над собственным дерьмом.

Вальтро и Юлия неудержимо расхохотались.

— Ну, вот, — сказал Алик Тельме, — кому ты тут собиралась подавать моральную помощь?

— Тебе! — огрызнулась Тельма. — Тебя нужно время от времени бить по морде, чтобы ты взбодрился.

— Христа тоже били по морде, — заметил Жоржик, — и посмотрите, к чему это привело?! Теперь каждый бьет ближнего по башке заранее, чтобы, не дай Бог, не пришлось подставить вторую щеку. Никогда не бейте мужчин по лицу, — Жоржик нравоучительно поднял палец, — они впадают от этого либо в ступор, либо в ярость, но никогда не реагируют адекватно. Мужчину можно бить только по жопе, тогда он полагает, что бьют кого-то другого.

— А как надо бить женщину? — с большим интересом спросил Алик.

— Женщину можно бить по чем попало, но не слишком больно, — пояснил Жоржик, — не до полного оргазма. Женщина изнасилует вас в любом случае — и прекрасно это понимает. Но поскольку женщина — это нежный и ранимый цветок, ей нужна компенсация, она хочет чувствовать себя жертвой. Женщина понимает, что ее жопа — это ее лицо в еще большей степени, чем лицо. Поэтому следует тщательно обрабатывать все поверхности, умело дозируя рукоприкладство и словесные оскорбления, — Жоржик веско пристукнул по столу донцем пустого стакана.

Вальтро, Юлия и Тельма хохотали, но Алик выглядел так, как будто готов был законспектировать инструкции.

— Женщина хочет носить плетку в зубах, — продолжил ободренный одобрением Жоржик, — но если никто не дает в рот, она возьмет в руку и отстегает вас так, что мало не покажется. Вот, за что я люблю женщин, — они не признают равноправия. Они либо сверху, либо снизу, но никогда — посередине. Посередине стоит мужчина, он всегда лижет верхнему и топчет нижнего, это называется демократией. Женщина не умещается между подстилкой и престолом, она носит плетку в зубах или корону на голове, ломая на хрен любую демократию, если ее туда пускают. Обратите внимание, две мировые системы тоталитаризма: нацизм и коммунизм, возникли именно там, где авральным методом эмансипировали женщин, — в Германии и в России. Сейчас возникает третья — в Штатах, будем надеяться, что тамошнее черно-бело-желтое бабье разнесет этот свинарник скорее, чем два предыдущих.

— Я думала, ты любишь Советский Союз, — удивленно сказала Вальтро.

— Я люблю Советский Союз, я люблю женщин, — ухмыльнулся Жоржик, разливая в стаканы, — но даже стоя раком, я никогда не любил носить плетку в зубах.

— Ваша фамилия, случайно, не Мэнсон? — спросила Тельма.

— Это неудачная ирония, — Жоржик победно оскалился, — но уместная. Сам Мэнсон мухи не обидел, всю грязную работу сделало за него бабье, которое служило ему подстилкой.

— Я так и не поняла, на чьей вы стороне? — спросила Тельма.

— Ни на чьей, — Жоржик гордо выпятил грудь, покрытую белым пухом. — Я настоящий русский орел — двуглавый. Я люблю жизнь, а жизнь любит того, кто ее не боится, как женщина. Если вы боитесь женщину, она возьмет в руку плетку. Все скорбящие — это тайные мазохисты, все сосуды мировой скорби полны собственного дерьма, это пиздострадальцы, мечтающие о плетке, их давят свинцовые мерзости жизни, потому что они сами залазят под них, как черви под камень, прячась от жизни.

— Неправда ваша, — возразил Алик. — Есть объективные обстоятельства.

— Обстоятельства?! — Жоржик вздернул брови на залысый лоб. — Посмотри на эту роскошную девку! — Он ткнул пальцем в Юлию. — Ее придавили обстоятельства? Посмотри на ее сестру! — он ткнул пальцем в Вальтро. — У нее хватит обстоятельств и на тебя, и на Тельму. Посмотри на меня, — он ткнул пальцем себя в грудь, — моих обстоятельств хватит на вас четверых. Но я не держу их на своем горбу, я сбросил обстоятельства и обязательства в яму. Смерть — это жизнь. Она дает, и она принимает все. Я научился принимать все, как смерть и как жизнь. Поэтому я стою прямо, хотя и одной ногой в яме. А ты стоишь криво, Алик, и на ровном месте путаешься в собственных ногах.

— Вы мне не путайте Алика, — усмехнулась Тальма, — а то он еще решит воспарить к свободе, сбросив в яму меня.

— Если Алик дурак, то тебе не о чем беспокоиться, — усмехнулся Жоржик, — а если не дурак, тем более, не о чем. Умный поймет, что другие люди, — это его собственный груз, к которому другие люди не имеют никакого отношения.

— Я вас раскусила, — с облегчением сказала Тельма, — ваши путаные парадоксы выдают вашу истинную сущность, вы спонтанный буддист.

— О, Аллах! — вздохнул Жоржик, складывая руки на груди. — Благодарю тебя за то, что ты создал виски, — единственное утешение человека, которого раскусывают слишком быстро.

После того, как Жоржик, нагрузившись, заснул прямо за столом, оставшиеся на ногах решили пройтись к реке для ночного купания в стиле «ню».

— Может, отнесем его в постель? — предложила Юлия.

— Не надо, — отмахнулась Вальтро, — он сам проснется часа через полтора и вместе с Гретой доберется до дому.

На пустынном, залитом лунным светом берегу выяснилось, что Алик отчаянно смущается. Однако женская часть квартета обступила его, как стая собак, и рвала его целомудрие до тех пор, пока, совершенно обезумев, он не сорвал с себя трусы и громко вопя, бросился в воду. Тельма и выглядела, и плавала почти не хуже, чем Вальтро с Юлией, их смех, их брызги и блеск их тел взлетали до звездных небес, наполняя блеском пространство ночи, и далеко разносились по каньону реки.

Ночной сторож, стороживший самого себя на балконе чужой дачи, слыша их веселье, видеть не мог и мучался невозможностью, чуя в ночи звенящий голос Юлии и не смея приобщиться к чужому празднику жизни.