Анри Труайя - Голод львят

— Но… ничего…

Он наставил на нее указательный палец и испепелил инквизиторским взглядом:

— Нет, Аньес!.. Вы о чем-то сказали Мерседес!.. Я хочу, чтобы вы повторили это передо мной!.. Что вы там видели?..

Она не ответила. Ее верхняя губа затрепетала, словно кусок желатина. Все морщинки на лице пришли в движение. Филипп наклонился над ней и продолжал настаивать:

— Одежду мадам? Белье мадам?

Поток слез хлынул из-под ресниц Аньес. Она опустила голову и шмыгнула носом:

— Да, месье.

— Вы в этом уверены?

— Да, месье… Но это было давно… В прошлом году… О! Месье… Я не должна была!..

Она зарыдала.

— Спасибо, Аньес, — сказал он.

И стремительно удалился. Снова лабиринт. Стены, наполовину шоколадного, наполовину бежевого цвета, закоулки, повороты. Где же выход? Филипп долго бродил по этой плохо освещенной кишке, где номера дверей не следовали один за другим. Больше не доносилось ни голосов, ни музыки. Тут никто не жил. Здесь были склады мебели, шкафы для тряпья, чуланы с крысами, логова пауков. Конечно, он пошел не в ту сторону. Заблудиться на этаже прислуги! Он возвратился и снова прошел мимо комнаты Аньес. Лестница. Хорошо. Ступеньки прогибались под тяжестью его веса. Когда-то он испытал такое же чувство тошнотворной качки, пересекая Атлантику на теплоходе «Queen Mary» во время шторма.

Лестничная площадка третьего этажа. Филипп толкнул дверь, прошел как сомнамбула через всю квартиру и остановился перед кроватью, где Кароль листала иллюстрированные журналы. Впервые он видел в ней уже не женщину, которую надо любить, обманывать, а врага, которого надо уничтожить.

— Я подозревал, что ты путаешься с кем попало, — сказал он. — Но то, что я узнал теперь, превосходит мою фантазию. Как ты могла оказаться такой… такой омерзительной, что набросилась на Жан-Марка, на моего сына?

Это слово застряло у него в горле. Едкий вкус наполнил рот. Если горе примешается к его гневу, ему придет конец. Он с силой напряг мускулы, сжал челюсти. Кароль подняла свою замотанную в тюрбан красивую голову и выкрикнула презрительным голоском:

— С чего ты взял? Ты бредишь?

Такое лицемерие совсем сбило его с толку.

— Может быть, это неправда? — закричал он.

Она выдержала взгляд. Несколько мгновений они смотрели друг на друга в молчании. Затем он сообразил, что, переходя от одной лжи к другой, они легко дойдут до разрыва, что Кароль тоже на пределе, что она не сможет больше ничего отрицать. И тут она отбросила одеяла, встала, выпрямилась перед ним. Безумный блеск пронизал ее зрачки. С каким-то дурным облегчением, злобной мягкостью она произнесла, медленно шевеля губами:

— Нет, это правда, Филипп! И я об этом не жалею! Ты такой негодяй, что не имеешь права никого ни в чем упрекать! Особенно меня! Ты доставил мне слишком много боли, годами обманывая меня с разными потаскухами! Но я ничего не говорила! Я терпела! А теперь стерпишь ты! Я ненавижу тебя! И твой сын тебя ненавидит! Мы хорошо посмеялись над тобой!..

Высоко держа голову, в своем белом халате, она говорила, говорила, муссировала свои упреки, старалась разбередить рану. И он позволил ей говорить, убитый разоблачением. Теперь у него уже не было даже остатков сомнения. Раздавить ударом кулака это лицо маленькой зловредной самки? Для чего? Он слишком презирал ее, чтобы в самом деле на нее злиться. Но тот, другой, Жан-Марк? Сын, которым он так гордился! Как он мог?.. Филипп смутно сознавал, что стоит в комнате темно-розового цвета, где раздается чей-то голос, который злоба подчас делает пронзительным. Его сердце налилось свинцом и сильно билось. Острая боль застряла между ребрами. Скорее бежать отсюда. Не видеть больше Кароль, дышать не отравленным ее присутствием воздухом. Не говоря ни слова, он вышел.

Шум и дорожное движение на рю Бонапарт взбодрили, захватили его. Он шел без всякой цели и думал о Жан-Марке, занимающемся с Кароль любовью. Отчетливость образов леденила его. Его собственный двойник проникал в тело его жены. Это было ужасно, нестерпимо! Она была достаточно порочна, чтобы сравнивать двух мужчин. Несомненно, даже находила больше удовольствия в юношеских упражнениях своего пасынка, чем мужа. Она, конечно, говорила об этом Жан-Марку, у которого от ее слов кружилась голова. Он считал себя героем греческой трагедии. А был лишь маленьким негодяем, трусливым и бесхарактерным. Карманным воришкой. Сколько кривлянья он разводил перед отцом на протяжении долгих месяцев! И это он, Филипп, платил за его комнату. Он раскошеливался, чтобы сыну было удобнее забавляться с его, Филиппа, женой. Его принимали за дурака! Именно это, пожалуй, и есть самое горькое! Отвращение усиливало страдания. Досада умножала гнев. Одураченный, обманутый, осмеянный, он вновь обретал всю душевную силу. Он остановил проезжающее такси, нырнул в него и рухнул на сиденье.

— Куда едем? — спросил таксист.

Жан-Марк натянул старый свитер горчичного цвета, завязал вокруг шеи темно-зеленый шарф, посмотрел на часы и убедился, что в очередной раз опаздывает. Он должен был в десять часов забрать из дома Валерию, а было уже двадцать минут одиннадцатого. Ну что же, она привыкла! Впрочем, для того, чем они сегодня будут заниматься без машины… Жан-Марк вышел из комнаты и закрыл дверь. Дойдя до конца коридора, он вздрогнул. Отец тяжело, ступенька за ступенькой, поднимался ему навстречу, держась за перила.

— Что случилось, папа? — обеспокоенно спросил Жан-Марк.

Филипп ступил на площадку и выпрямился. Он дышал порывисто. Лицо его было серьезным.

— Вернись-ка, — сказал он. — Мне нужно поговорить с тобой.

Жан-Марк возвратился в комнату вместе с отцом, который следовал за ним. Едва прикрыв дверь, он почувствовал нарастающую тревогу. Ледяной взгляд пронизал его насквозь. Со сведенным судорогой лицом Филипп неожиданно закричал:

— Ты хорошо посмеялся надо мной вместе с Кароль!

В тот же самый момент он поднял руку. От пощечины, влепленной со всей силой, в черепе у Жан-Марка зазвенело. Он зашатался. Вкус железа наполнил рот. Его левая щека горела. Он отпрянул к стене, ноги у него стали ватными. Отец тяжело дышал, черты его были искажены. Ударит ли он еще раз? Нет, овладел собой, мертвенно-бледный, обрюзгший, застывший. В его глазах уже была не смертоносная искра, а безмерное отвращение.

— Даже не думай появиться в доме, — сказал он задыхаясь. — Я не хочу тебя больше видеть… Даже слышать о тебе не хочу… Никогда, никогда!.. Ты и я вместе — с этим покончено, ты понял?.. Покончено!

Секунду спустя дверь хлопнула. Жан-Марк остался один, совершенно без сил, в ушах звенело, как после смерча. Стремительность и жестокость всей этой сцены оставила у него впечатление ирреальности. Одно было несомненно для него: вся его жизнь обрушилась в две секунды. Было что-то пагубное в этой запоздало грянувшей истине. Ну почему произошло так, что катастрофа, которой он опасался на протяжении всей своей связи с Кароль, случилась после того, как он порвал с ней? Теперь он платил за то, в чем уже не был виновен. И даже не мог привести в доказательство своей невиновности то, что все уже в прошлом. Не существовало никаких сроков давности для подобного преступления. Он навзничь упал на кровать и лицом зарылся в подушку. Слезы обжигали его глаза. Кто рассказал отцу? «Не имеет значения! Как он, наверно, страдает! Как презирает меня! Как ненавидит!» Сознание собственной низости отнимало всякое желание оправдываться, бороться, жить. Жан-Марк перевернулся на спину, закурил сигарету. У дыма был солоноватый привкус. Что с ним будет? Изгнанный из семьи, опозоренный, проклятый!.. Трещина на потолке. Спокойная неказистая мебель. Только дерево, железо, безликая ткань. «Я — негодяй». Он был негодяем, как другие были брюнетами или блондинами, подагриками или гомиками. Ему захотелось потушить сигарету о собственную руку, чтобы испытать свое мужество! Он медленно приблизил ладонь к горящему концу. Осталось преодолеть два сантиметра. Его оттолкнул страх. Он затушил окурок в пепельнице. В то же время подумал, что на самом деле никогда не собирался обжечь себя этой сигаретой, просто играл, чтобы внушить себе страх, что как в малом, так и в крупном был трусом. Теперь он уже не плакал. Его страдание было слишком глубоким, чтобы истечь в слезах. Шли минуты, а он даже не думал посмотреть на часы. Слабое тиканье терзало вену на его запястье. Потому что его будущее пошло теперь прахом!.. Всякий раз, когда он пытался стряхнуть с себя этот омерзительный гнет, он снова видел перед собой бледную маску с налитыми кровью глазами, чувствовал жар на своей щеке. Ему никогда не избавиться от отцовской пощечины! Всю жизнь, день за днем… Поглощенный своими мыслями, Жан-Марк едва услышал стук в дверь. Голос позвал его: