Хидыр Дерьяев - Судьба (книга первая)

Мурад-ага достал из тельпека свой затасканный платок, вытер глаза.

— Стар я становлюсь, сынки… Сердце слабое стало. Чуть что — плачу… Вот как бывает на свете… Ну, прощайте, сынки, нам ещё далеко идти. Не забывайте мои слова. Я уже скоро в могилу собираться буду, а вы крепко друг за дружку держитесь, не ссорьтесь, помните: два сокола дерутся — корм ворону достаётся. В дружбе легче жить, легче врага одолеть. Держитесь, сынки, друг за друга, помогайте один другому в беде. Прощайте, дорогие мои, простите, если чем обидел…

— Мы никогда не были на вас в обиде, Мурад-ага, — тихо сказал Байрам. — Мы до самой смерти не забудем вас, всегда с благодарностью вспомним. Пусть счастье не обойдёт вас стороной, отец!

— Будьте счастливы, дорогой Мурад-ага, — пожелал и Эсен.

— Спасибо, сынки, дай вам бог всего хорошего, растроганно сказал старик и полез за платком. — Прощайте, мои родные?

Чабаны разошлись. Елбарс некоторое время сидел, поглядывая то в одну сторону, то в другую. В его глазах светилась глубокая печаль, словно пёс всё понимал и разделял горе людей. Потом он поднялся, ещё раз посмотрел на уходящих подпасков и затрусил за Мурадом-ага.

Долго оглядывался старый, чабан на своих верных помощников и крепко жалел, что пришлось разлучиться. Эсена он знал давно. Байрам прожил на стойбище всего несколько дней, но за это короткое время сумел привязать к себе Мурада-ага. «Эх, ты, жизнь неладная!» — думал чабан, подбирая полы халата, чтобы легче было шагать.

Солнце, словно пытавшееся целый день своей щедростью исправить горе, причинённое недавней вьюгой, клонилось к горизонту и всё больше и краснее становился его огненный диск. Вот он коснулся линии, где чёрная земля соединяется с голубым небом, задержался на мгновение и беззвучно канул в свой бездонный провал, точно брошенный в воду камень. И как от камня разбегаются кругами волны, так и. на небе полыхнул лихорадочный румянец заката.

Оразсолтан-эдже сидела на корточках у погасшего оджака, прикусив рукав накинутого на голову старенького пуренджика. Уткнувшись подбородком в колено, она думала свои постоянные тяжёлые думы Дурды, подперев голову руками, лежал около неё. Он первый увидел входящего отца, вскочил, подбежал, молча обнял его. Страшные события словно повлияли на его рост — мальчик неудержимо тянулся кверху и был уже почти вровень с невысоким отцом.

Разглядев мужа, Оразсолтан-эдже всхлипнула и стала вытирать рукавом невольно хлынувшие слёзы, Мурад-ага ошеломлённо остановился. Дурды торопливо сказал:

— После того, как ты уехал, брат человека, которого зовут Бекмурад-бай, напал с джигитами на село.

Они избили маму, тётушку Огульнияз и увезли с собой нашу Узук.

Это была третья и последняя шутка, приготовленная судьбой Мураду-ага на три дня — по шутке на день.

Старик обессиленно опустился на кошму, лёг на бок. Оразсолтан-эдже заплакала навзрыд.

Молчание, прерываемое тяжкими рыданиями Оразсолтан-эдже, длилось бесконечно. Дурды уснул возле отца. Наконец Мурад-ага сказал:

— Перестань плакать, бесполезны твои слёзы… Рассказывай, что здесь произошло…

…Пережитое тяжело отразилось на старом чабане. Он пожелтел, сгорбился, усох. За какой-нибудь месяц бодрый, полный энергии человек превратился в дряхлого старика. Поглядывая на него, Оразсолтан-эдже качала головой и украдкой подносила к глазам конец головного платка. А Мурад-ага, выбираясь по вечерам из кибитки, подолгу смотрел вдаль провалившимися, как после тяжёлой болезни, глазами. Смотрел так, словно пытался разглядеть будущее, увидеть какие ещё камни собирается судьба обрушить на его трясущуюся голову. Выдержит он эти камни или в конце концов они задавят его?

В один из ясных осенних дней Мурад-ага по привычке сидел в углу кибитки в полусонном оцепенении. Иногда в голове его мелькала острая болезненная мысль — так солнце, найдя щель, неожиданно освещает внутренность кибитки, вырывая из извечной полутьмы различные предметы.

Старик пытался сосредоточиться на появившейся мысли, и тогда со стороны медленно накатывался ватный ком усталости. Встряхнуться бы, отшвырнуть этот ком, встать на ноги… Но не было ни сил, ни желания, и снова нудная, вязкая истома обволакивала мозг, опускала отяжелевшие веки на покалывающие, словно от попавшего песка, глаза. Старик ещё пробовал сопротивляться, тщетно и вяло перекатывая чётки безрадостных дней, но нить уже рвалась и бусинки катились в неведомое.

Дурды тоже сидел у оджака. Со времени прихода Мурада-ага мальчик почти не отходил от отца. Понимая его тяжёлое состояние, Дурды почти не задавал своих бесконечных вопросов и только старался предупредить малейшее отцовское желание, а желаний у Мурада-ага в эти дни не было совсем.

Сидя на кошме, Дурды сам с собой играл в альчики: возраст брал своё, несмотря ни на что.

Вошла Оразсолтан-эдже, неся чёрный от копоти тунче [90] Тунче — специальный конусообразный сосуд из жести, в котором кипятят воду для чая. .

— Заварки вот тоже нет… Вчера брала немного у, Огульнияз, но и у неё уже кончилась… Заварила спитой чай. — Она подвинула чайник Мураду-ага, второй поставила около себя. — Ходила к этому Сухану Скупому, чтоб ему сдохнуть не в своём доме, просила: «Ладно уж, что прогнал Мурада-ага без причины, ты хоть отдай ему то, что он заработал, а то жить нам не на что». Куда там! Разорался, словно запалённая лошадь: «Как ты можешь о заработке говорить! Ни копейки я вам не должен. Скажи ещё спасибо, что сжалился, не заставил за павших ягнят платить. И перестань ко мне каждый день бегать со своими заботами. Мало твой Мурад моих овец перевёл?». И начал перечислять всех овец, что за двадцать лет пали. Я ему говорю: «Не только скотина, человек тоже умирает, когда время придёт. Разве может Мурад-ага за каждую смерть отвечать!». И ушла. Что я могла ещё поделать? Не знаю, как и жить будем дальше. Муки осталось — два раза чурек испечь. А там — бери суму и иди по миру.

Глаза Мурада-ага, подёрнутые мутной плёнкой, как у сонной птицы, оживились, блеснули беспокойством.

— Да… надо думать о жизни… Живьём в могилу не сядешь.

Оразсолтан-эдже обрадовалась.

— Правду говоришь ты!.. Сделай так, как я тебе говорю… Всю жизнь ты чужих овец пас, а даже второго халата не нажил себе за тридцать лет, лучше уж к земле прилепиться, снять у кого-нибудь в аренду клочок поля. Если не в нашем ауле, то может, поблизости где-нибудь. Верблюда с добром здесь тоже не заработаешь, да хоть видеться будем чаще. А то ведь мы с тобой раз в год виделись с трудом. О нашем несчастии сообщить тебе не смогла… А если вдруг умру я — кто меня приберёт? Сегодня день базарный — сходи, может, найдёшь хорошего хозяина, даст тебе на земле поработать.