Михаил Ландбург - Посланники

по миру пронёсся оранжевый вихрь, и землю со злобным шипением накрыл огонь. Люди и животные метались в поиске какого-либо укрытия, но так и не нашли. Мир сгорел. Что-то таинственное поглотило человечество. Всё вокруг превратилось в пепел и уродливое Ничто. Не осталось ни воды, ни суши, ни радости, ни горя, ни зла, ни добра. Из всего живого остался один я... Я заглянул в себя – ни восторга, ни гнева. Я спросил себя: "Кто я теперь без красок Иерусалима, без шёпота ветра, \без моих читателей …,без…,без…?" Опустев, будто полуночная улица, моя душа прокричала: "Как же мне излить свои чувства в этом хаосе и сплошном Ничто?"

Давид опустил голову.

Я сказал:

- Замечательный бред.

Давид поднял голову, посмотрел на меня глазами, будто изготовленными из жести.

Я напомнил:

- Месяц назад ты мне рассказывал о большой цели…

- Ты про то? - обречённо проговорил он. - Было, было…

- И что теперь?

Он горестно вздохнул:

- Моя жизнь стала жуткой, инфернальной. Та энергия, которую я черпал из ниши, присутствующей между мною и Небом, те силы, которые помогали мне ощущать духовные всплески, внезапно погасли. Живу по инерции, не в силах понять, кто я теперь. Боюсь, что теперь я – как все. А я – не все…Я – один в своём роде…С моей головой что-то происходит. Ты не знаешь, что бы это могло быть?

Я сказал:

- Знаю. Химическая реакция.

Давид занудел:

- Во мне не замолкает колокол пустоты. Мне страшно оказаться в полном одиночестве…

Я напомнил:

- Древний мудрец учил: "Не бойся, если ты один, бойся, если ты ноль".

Давид потёр себе виски.

- Боюсь прослыть иерусалимским шутом.

- Прекрати бояться!- потребовал я. - Бери пример с Сенеки. Тот ничего не боялся, ибо знал, что боится всего.

Мы помолчали.

- А как со стихами? - спросил я.

- Слова меня избегают.

- Возможно, - предположил я, - твой организм исчерпал свой ресурс кальция, железа, фосфора, а ещё – душевного безумия…

Глаза поэта остекленели, как у куклы Барби. Он задумался. Я не стал мешать, ибо всегда считал, что чуток поразмыслить, поэтам вреда принести не может.

Наконец, Давид проговорил:

- Возможно, ты прав, именно этого состояния я, собственно, жду...

Я поделился недавно приобретённым опытом:

- В жизни обратимо многое... Вот, казалось, мы шли на Газу, а отступили к самим себе…Однако не следует отчаиваться: вернуть себе безумие возможно, и сделать ребёнка вселенной тоже возможно, если тщательно прочистить уши, протереть глаза, а в себя влить полный стакан узо.

- Полный стакан? Надеюсь, это не мерзкое пойло?

- Нет, - заверил я, - это пойло не мерзкое, а греческое. Впрочем, моим советом ты вправе пренебречь, но в таком случае будь готов к тому, что управляющий вселенской поэзией непременно ухватит тебя за Musculus gluteus*. Со страшной силой ухватит. Так что сам решай: либо-либо… Tertium non datur"**

Поэт оторопел.

Я развёл руками.

- Таков веками испытанный Modus operandi*** Последние исследования учёных говорят о том, что величина человеческого мозга постоянно уменьшается, и уж именно в данном случае величина всё-таки значение имеет…Однако, как показывает каждодневная практика, если поднатужиться, напрячься, то мозг, в конце концов, возвращается к своему обычному размеру. Словом, считай, что твоя проблема временная. Больше оптимизма, приятель! Чтобы во что-либо поверить, необходимо, прежде всего, лишиться разума. Это как с любовью: пока ума не лишился, в неё не поверить. Таков мой ultima ratio.****

На лбу поэта выступили капельки пота.

Возле нас остановилась пожилая женщина. Взглянув на меня, сделала попытку о чём-то спросить, но так и не спросила, прошла дальше.

Склонив набок голову, Давид спросил:

- Фрустрацию не испытываешь?

Я подумал: "Скорей бы вернуться в Университет, чтобы вновь пообщаться с Тацитом, Сократом, Сенекой". Вслух сказал:

- Иногда испытываю, а иногда – нет.

- А меня терзает тревога, - вздохнул поэт. - От Средиземного моря и его окрестностей исходит такой запах, будто из строя вышла канализация. Этот запах меня убивает.

- Ещё поживёшь, - заверил я. - Тебе же ещё нет сорока…

- И что с того?

Мне на память пришли знаменитые литераторы – Мопассан и Шарль Бодлер сорокалетними умерли от сифилиса, Альфред де Мюссе и Скотт Фицджеральд в

*(лат) Мышца бедра.

** (лат) Третьего не дано.

***(лат) Образ действия.

****(лат) Последний довод.

том же возрасте от пьянства, Джек Керуак – в сорок семь от цирроза печени, Малкольм Лаури – тогда же от передозировки снотворных.

Давид продолжил:

- Вечером собираюсь пойти на эсхатологическую вечеринку. Покажут фильм Кшиштофа Занусси "Жизнь как смертельная болезнь, передающаяся половым путём". В названии всё определено…

На город брызнули первые осенние дождинки, и я, подумав, что головы писателей набиты невероятным множеством всего и всякого, запрокинул голову, глотнул в себя несколько капель. Доктора считают, что уровень жидкости в организме следует поддерживать.

***

Лестница.

Четвёртый этаж.

Ручка двери.

На стуле, отвернувшись лицом к окну, сидела женщина с седыми волосами и низко опущенными плечами.

Я шагнул в комнату.

Мама обернулась.

Мы обнялись.

Несколько тысяч лет в этом мире что-то происходит вкривь и вкось, а дожидаться ещё тысячи лет, когда мир избавится (если избавится) от хаоса, ни сил, ни терпения у мамы недоставало. Из дома она выходила редко. Иногда просматривала газеты, иногда включала радио или телевизор, но большей частью разглядывала альбом с семейными фотографиями или стояла у окна, дожидаясь, когда на улице появится мой мотоцикл.

Мама спросила:

- В тебя не стреляли?

Я покачал головой.

- Вроде бы, нет.

Мама кивнула на окно.

- Если б ты знал, как это тяжело смотреть на улицу в ожидании сына.

- Ты знала, что приду сегодня?

- Я всегда знаю…

…В детстве мама целовала меня в лоб и говорила: "Я знаю, ты будешь президентом страны или, на худой конец, профессором философии…"

Я подумал о командире роты. "Сейчас капитан, наверно, дома в окружении жены и детей. А может, он не женат, и детей у него нет, потому что уж очень занят – к войнам готовится…"

- Ты дома! - в глаз мамы стоял красноватый отблеск. - Я молилась…Я молилась за всех нас…

Я удивился.

- Ты никогда прежде не молилась.

- Во время войн молятся все.

Я смотрел на маму и думал: "Ничто так не прожорливо, как безжалостно обирающее человека время?"

Мы снова обнялись.

- Мама, - сказал я, - у тебя такие глаза, будто ты нарезала луковицу.

- Луковицу я не нарезала. Просто я долго наблюдала за улицей, а ещё ночью читала Иеудит Гендель.

Я перевёл взгляд на небольшой портрет, который висел над моей кроватью –

моя мама-бабушка – младший лейтенант, связист штаба бригадного генерала Дана Шомрона. 1973 год.