Михаил Ландбург - Посланники

Путаясь и перемешиваясь, мои мысли, затвердевали…

Я спросил себя: "Чьё молчание громче, живых или мёртвых?"

И ещё спросил: "Как сумели в том аду выжить?"

…Однажды мне на глаза попалась статья учёного, заявившего, что чем чаще нами используются нейронные цепи, тем они становятся прочнее, а это, в свою очередь, ведёт к укреплению нашей зависимости от разного рода идей, привычек и настроений. Подобное происходит и тогда, утверждал учёный невролог, когда мы разглядываем фотографии, связанные с нашим непростым прошлым. Чем чаще мы такие фотографии разглядываем, тем сильнее упрочняются шансы на то, что наши тягостные эмоции из прошлого ещё чаще и с гораздо большей настойчивостью к нам возвратятся. И наоборот, попытки отторгнуть от себя тяжёлые воспоминания приводят нейтронную цепь к постепенной потере своей активности. "Сжигайте такие фотографии!" - советовал учёный.

…Немного погодя, мама сказала:

- Газеты пишут о скоплении вражеских сил также и на северной границе…

- Завтра газета напишут другое...

- Только бы не…- мамины ресницы мелко задрожали.

Решив сменить тему разговора, я прошёл на кухню. Мама последовала за мной. Налив в чайник воды, я поставил на стол (наш Locus sacralis.*) две чашки.

Чайник вскипел.

Я спросил, зачем в мире дети?

На мне остановились два неподвижных глаза.

Послышалось:

- Дети в этом мире посланники. Без них не сговориться…

- С кем не сговориться?

Мама налила себе рюмку вина и проговорила:

- Мне страшно.

- Не надо, - попросил я. - Бояться не надо.

Мама поёжилась и, глотнув из рюмки, сказала:

- Обязательно, надо! Надо, сынок, надо! Потому в мире так беспокойно, что люди недостаточно боятся…

Я фыркнул:

- В армии нас учат, чтобы мы…Вот и отец всегда говорил, чтобы я не боялся…Ты толкаешь меня на ослушание отца?

- Помолчи! - повелела мама.

- Но ведь теперь…В мире выросло новое поколение, новые люди…

- И новые нацисты тоже…

Глаза у мамы затуманились.

- Помолчи!

Я пустил голову.

- Лотан, - прошептала мама, - я не в силах понять, почему, если все начинают

* Ирвин Ялом "Мамочка и смысл жизни"

** (лат) Святое место.

свой путь с одного и того же (сосут материнскую грудь), то потом случается так, что –

образованный становится невежественным,

стойкий – истеричным,

порядочный – негодяем.

Может, когда придёт Мессия, то…

Мама замолчала.

Я пил чай и смотрел на маму.

Мама пила вино и смотрела на меня.

И вдруг она запела.

- Ты поёшь ужасно, - сказал я. - Ты поёшь так ужасно, что невозможно слушать.

Я тоже запел. Кажется, я пел ещё ужаснее.

Мы пели долго. Долго и громко. Потом петь перестали. Мама сказала, что мужчин в её жизни больше не будет.

Я заскрежетал зубами.

- Разве я не мужчина?

Мама потёрла переносицу, наполнила себе новую рюмку и, поднося её к губам, проговорила:

- Твои прадедушки и прабабушки старались быть счастливыми, но…Поди возрази Судьбе…

Я спросил:

- Как звали моего прадедушку?

- Левинас. Его все звали Гирш Левинас. Мои родители уроженцы Литвы. Разве ты не знаешь?

- Забыл.

Мама опустила голову.

- Когда нацисты лишили меня родителей, мне было два годика. Меня укрыла у себя семья литовских крестьян. Человек не волком рождается, не его природа, только порой природа сама себя травмирует… В те годы и Бог, и Иерихонские трубы молчали…Вот и сегодня…Непросто сохранить себя в себе…

Мама наполнила ещё рюмку.

- Споём ещё? - предложил я.

Мама задумчиво посмотрела на рюмку, покачала головой и на нестойких ногах ушла к себе в комнату. В приоткрытую дверь прокричала:

- Мне из прошлого не выбраться.

Я вспомнил, как где-то прочёл: " Ни к чему пытаться возвращать прошлое: оно возвращается само".

Я увидел, как, присев на стул и согнув тело, мама склонила голову к коленям и что-то прошептала. "Общается с мёртвыми", - решил я. Сбросив с себя платье, чулки, лифчик, она упала на кровать и сразу уснула…

"Окунулась в память чувств", - подумал я.

***

…Мой отец – один глаз – живой, другой – стеклянный. До боёв за Голанские высоты у отца были два живых глаза.

Он был художником, и в его маленькой, зато самой светлой комнате, стоял мольберт; перед тем, как приниматься за работу, отец включал проигрыватель – музыка должна была присутствовать непременно. По вечерам отец подзывал меня к себе и спрашивал, терпимо ли прошёл у меня день, и я, пожимая плечами, про себя думал: "Разве может день пройти нетерпимо?" Поцеловав меня в лоб, отец уходил на кухню, где они с мамой пели песню про сгоревший в пустыне танк и про солнце, которое потушить никому не по силам.

***

С тех пор, как во время школьного урока по истории древнего Рима мне пришла в голову мысль серьёзно заняться изучением культуры древних, я по вечерам ходил в городскую библиотеку, где для интересующейся публики профессора университета читали лекции по истории; дома же я самостоятельно вгрызался в учебник латыни. Максимы древних вызывали во мне трепет своей глубиной и значительностью, и я повёл, как бы, двойную жизнь: в школе говорил на языке что надо , а дома, оставаясь наедине с собою, зазывал к себе в гости легендарных героев и беседовал с ними на их языке …

- Этот язык просто въелся в меня, - сказал я отцу, и тогда он, пристально посмотрев на меня, насмешливо проговорил:

- А знаешь ли ты, что в жизни самое главное?

Я не знал.

- Тона и полутона…- подсказал отец. - Самое главное – суметь уловить границу между тонами и полутонами. Не сумеешь сам – они за тебя выберут...

- Что ? - спросил я. - Что они за меня выберут ?

И тогда отец привёл рассказ о Создателе, который, держа в руке неиспользованный кусок глины, спросил только что изготовленного Им человека, не хочет ли тот, чтобы ему слепили что-то ещё. Человек попросил слепить ему счастье. В ответ Бог вложил оставшийся кусок глины в ладонь человека и смущенный, ничего не сказав, ушёл.

Я задумался: "Что стоило Создателю слепить для человека счастье?"

Через два дня в доме появился небольшой сборник Овидия "Amores".

- Тебе! - сказал мне отец.

***

В усвоении латыни я преуспел настолько, что, спустя год, выходя к школьной доске, мог изъясняться на языке древних римлян. В классе меня воспринимали как инопланетянина или как свободный электрон, однако нашлось существо, которое меня оценило вполне. Девочку звали Дина, и в один из дней она мне разрешила потрогать её грудь. Правда, поверх кофточки, но всё же…Слушая меня, ученики бились в истерике от смеха, а учителя не знали с чем меня кушать. Особенно сильно морщил лицо учитель географии. От него пахло чесноком, и, кажется, мой язык он плохо понимал. В один из дней я вспомнил совет отца: "Если тебя не понимают сразу, то просто повтори уже сказанное, повысив голос". Сказанное мною я тут же повторял, не забывая, что должен повысить голос. Ученики хохотали так, что казалось, будто они вот-вот повалятся на пол замертво.