Михаил Ландбург - Посланники

Копеловски недоумевал:

- Почему нельзя умереть тогда, когда этого хочется самому?

Я понимал: у Копеловского не хватает ума увязать фактологические линии с ассоциативными.

- Потому что умирать никогда не хочется, - объяснил я.

Копеловски притих.

Я вновь погрузился в глубокий дурман. Я был счастлив. Казалось, у меня выросли крылья. Я летал. И вдруг дурман иссяк –

опали крылья,

расплескалось счастье.

Меня тронул за плечо Генрих Хуперт.

- Это правда, что люди пожирают людей?

- Конечно. Разве ты не слышал о каннибалах?

Генрих постучал себя в живот.

- Кажется, сейчас и я бы смог съесть человека.

Я предложил:

- Скушай меня.

Генрих сдвинул брови, вытянул шею.

- Сделай добро, скушай! - повторил я.

Генрих закашлялся. Потом спросил:

- Что будет с нами дальше?

Я пожал плечами: мол, не знаю; на самом деле я догадывался – "дальше" нам не светит…

Продолжать разговор сил не было.

Я посмотрел на моих друзей. Их прежние черты лишились своей подлинности, и теперь, наблюдая за тем, как мы разваливаемся на кусочки, на клеточки, у меня появилась мечта: свалиться, рухнуть сразу в один заход, без задержки, без бессмысленного торможения. Чтобы – вот ты здесь, а вот тебя нет…Вспомнилась история с Равелем, который разрушался в течение долгих пяти лет. В конце жизни бедняга был не в состоянии различить и запомнить, что есть что; он и себя забывал. Однажды, придя на концерт, где исполняли его произведение, он заговорил с сидящим рядом человеком. "Очень хорошо! - заметил он. - Действительно, очень хорошо! Напомните мне, кто этот композитор?"

Однажды мне подумалось: "Жаль, что своё состояние принять за занозы невозможно. Было бы моё состояние занозой, я бы смог её из себя выдернуть…"

***

В то утро 1944 года моросил мелкий дождь. Мы шли. Мы плелись. В то утро время имело двойное измерение: в шагах и в секундах.

Я сделал первый шаг.

До ямы оставалось примерно четыреста секунд или двести шагов, и я подумал, что –

через двести шагов или четыреста секунд мой мозг развалится, опустеет,

через день-другой начнём синеть, смердеть, раздуваться, каменеть.

Цибильски тронул мой рукав.

- Хорошо, если бы отыскалась добрая женщина, готовая взяться ухаживать за нашей могилой…

- Хорошо, - согласился я. - А почему бы не послать за такой женщиной кого-то из наших конвоиров?

- Любопытный вариант! - ахнул Цибильски.

- Вот видишь! - улыбнулся я.

Мне вспомнилось, как, закончив читать мне какую-нибудь сказку, мама говорила: "Вот видишь, в конце концов, всё образумилось!"

Тогда…

Тогда…

Тогда…

Теперь я подумал: "Через четыреста шагов или двести секунд я больше не буду чувствовать ни холода, ни укусов лагерных вшей".

Теперь я шептал: "Мама, ты не виновата. Детские сказки – такие уж они…"

"Пошевеливайтесь!" - кричали люди с автоматами.

Обречённо переставляя ноги, мы шли.

Наши плечи потерянно вздрагивали.

Наши глаза застлал угасающий свет.

По моей спине прошёл холод.

"Господи, будь милосерден, - просил я, - подари толику духа". Но нет – бессилие непреодолимо, другим оно быть не в состоянии. Штучный товар.

Запрокинув голову, я увидел два облачка. Одно из них напоминало мамин жакет.

Выглянуло солнце, но день по-прежнему оставался чёрным.

Я подумал: "Кто обманывает кого: день – солнце или солнце – день?"

Я заключил: "День и солнце – не люди. Они-то между собой разберутся…"

…Моё первое знакомство со смертью случилась, когда мне исполнилось одиннадцать лет. Умирал мой дедушка Вилли. Он целыми днями глядел в потолок, и я, забираясь к нему на кровать, вслух читал что-нибудь из Стивенсона. Я твёрдо верил, что до тех пор, пока читаю из Стивенсона, дедушка не умрёт. Умер дедушка ночью, когда я спал…

Прижимая к груди пятилетнего сына Франца, впереди шёл Георг Колман. Я спросил конвоира, читал ли он Ветхий завет. Конвоир не ответил. Его резиновый плащ был перепоясан ремнём с пряжкой, на которой было выбито "Gott mit uns". "Они и Бога присвоили себе", - подумал я и вслух произнёс: " Кровь оскверняет землю, и земля не иначе очищается от пролитой на ней крови, как кровью пролившего её"*

Конвоир встряхнул головой, и я увидел, как на его каску села одинокая муха. Подобную каску хранил в доме мой дедушка. Это была каска времён 1-ой мировой войны. Дедушка подобрал её в поле за городом. В ней он набирал воду для поливки цветов. "Атрибут войны на службе у красоты", - говорил дедушка.

- Может, откроете мне тайну вашего Weltanschauung?"** - спросил я.

Конвоир не ответил.

Его губы были тонкие и запавшие.

- Вам не страшно? - спросил я.

Конвоир не ответил.

"Как же так? - думал я. - Со зверьми не сговоришься – культуры разные…А тут – человек…"

Я сделал сорок шестой шаг.

Мне исполнилось 24 года, и я не хотел умирать. От пожилых австрийских психиатров я слышал, что в последнее мгновенье перед казнью приговорённых охватывает внезапный зуд милосердия; воспалённый до безумия мозг принуждает несчастных поверить в то, что с ними ничего ужасного случиться не может, что через секунду-другую им зачитают документ о помиловании…

Лающий голос подгонял: "Туда! Туда!"

У конвоира были синие глаза и тонкий нос. Мне подумалось, что у многих моих знакомых синие глаза и тонкие носы. Кажется, впервые в жизни я скверно подумал об эволюции человека.

Я сделал сто восьмой шаги оглянулся на моих друзей. Казалось, их лица слились в бесформенное пепельно-серое пятно, которое, тихо раскачивалось. Подняв голову к небу, я на всякий случай пожаловался: "Неужели Ты разрешил проделывать с нами такое ?"

Прошло мгновенье.

Он мне ответил! Удивительно – Сам Создатель мне ответил! Он мне сказал: "Ты ненормальный!"

Я сделал сто семидесятый шаг.

Не переставая, я повторил строку из Поля Валери: " Если хочешь жить, ты так же хочешь умереть; или же ты не понимаешь, что такое жизнь ".

Устав повторять, я опустил голову. Кажется, что такое жизнь, я не понимал.

"Туда!" - кивнув в сторону вырытого рва, кричал человек с синими глазами. Я подумал, как забавно получается, как неожиданно – последний человек, который провожает меня на этой земле, одет в каску. Мне вспомнился финский полицейский, который выдал нас гестапо. На его голове была синяя фетровая

*Книга "Числа" 35:33

** (нем.) Мировоззрение.

шляпа.

Первыми к яме подошли Колманы. Перед самым краем они посмотрели на нас. Они собирались что-то сказать.

Пролаяли выстрелы.

Касаясь друг друга плечами, бёдрами, коленями, Колманы повалились вниз.

Поравнявшись со мной, Курт Хуперт шепнул: "Поторопись сказать молитву", и я сказал: "Подскажи Господи, как обрести веру в Тебя?"

Курт сделал шаг вперёд и громко произнёс: "Вера должна прийти сама ".