Александр Изотчин - День учителя

«Да, — думал Андрей Иванович, — если бы Ирка мне все тогда сразу рассказала и про маму свою, и про бабушку полоумную, и про то, что она сама в детстве два раза получила по голове качелями, про сотрясения мозга, я бы, может, еще десять раз подумал, прежде чем…» Но что бы он такое тогда подумал, Мирошкин сообразить не успел — он дошел по переходу до площадки с памятником — полунагой коричневой женщиной на столбе. Здесь была особая атмосфера — уличная певица исполняла романс. На аккордеоне ей аккомпанировал пропитой мужичонка, и качество музыкального сопровождения, разумеется, оставляло желать лучшего. Певица явно стояла на голову выше разносившегося по переходу аккомпанемента. «Поет неплохо, — оценил Мирошкин, — с претензией. Наверное, какая-нибудь из оперных, пенсионерка, выброшенная из театра за ненадобностью. Закуталась с головы до ног, очки огромные, темные. Наверное, боится быть узнанной». Слушателей набралось прилично — все такие же, с пивными бутылками в руках — правда, в коробке, стоявшей перед певицей, денег лежало немного. Возможно, она периодически перекладывала полученное в большую сумку, которую цепко держала в руках. Среди толпившхся людей некоторые привлекли внимание Андрея Ивановича. Прежде всего это были скинхеды — двое юнцов в дутых куртках, тяжелых ботинках с заправленными в них узкими джинсами. Они тоже пили пиво. Отметил он и присутствие завсегдатая перехода — маргинального вида бородатого мужика лет пятидесяти, он всегда стоял по вечерам на этом самом месте, каждый день в новом, но неизменно грязном наряде и был всецело поглощен разгадыванием кроссворда. На том же месте, что и утром, помещался избитый бродяга. «Надо же, — определил Андрей Иванович, — даже и на метр в сторону не сошел, так весь день и прошел у него в этом закутке». Ему вдруг вспомнилось, как несколько лет назад на даче родителей в Федоткине было нашествие улиток. Склизкие, они выползали на дорогу, и потому проход людей сопровождался бесперестанным хрустом — так под ногами погибали улитки. На место раздавленных выползали новые, пожирали останки уже погибших и также попадали под ноги людей и колеса автомобилей: «Хруп, хруп, хруп…» «Некоторые люди, как улитки, — думал Андрей Иванович, — вся их жизнь проходит на ограниченном пространстве. Вот у этого бомжа пространство — один метр. Почти как у улитки. У кого-то — пошире. Есть дом и работа — туда-сюда, туда-сюда. Я, в общем-то, наверное, такая же улитка, хотя и с претензией. И если б меня не снедала во время учебы в институте страсть к научной карьере, я бы давно ограничил свое пространство этими двумя пунктами. И даже книжек бы не читал, а пил пиво, как все. Наверное, тогда я был бы гораздо счастливее. Жаль, что я этого раньше не понял — все было бы по-другому. А теперь чего уж… Да, гордыня — страшная штука».

Поднявшись по ступеням, Андрей Иванович вышел на воздух. Справа и слева от входа в метро, под козырьком, стояли все те же старухи-торговки, только теперь их стало больше — к тем, что утром продавали сигареты, присоединились их «коллеги», торговавшие всякой никому не нужной дрянью — старыми книжками, искусственными цветами, шляпами, поношенными ботинками. Оставалось преодолеть метров двадцать сквозь этот строй и стать на «дорогу жизни», чтобы окруженному людьми, вооруженными теми же двумя аксессуарами — пивом и сигаретой, двинуться по уже знакомому маршруту — пень, аптека, поворот… За поворотом возникнут серая стена его дома, вход в первый подъезд, на стене возле которого кто-то нарисовал большой ирландский крест, — то ли пометив таким образом здание, то ли поставив на нем самом этот крест. У первого подъезда всегда сидело много кошек. В хорошую погоду их набиралось около десятка — по пустым пластмассовым блюдечкам было видно, что в доме находились любители, поддерживавшие кошачью популяцию…

Наверное, Андрей Иванович без всяких приключений и повторил бы вышеописанный и неоднократно проделанный им путь, если б не одно неприятное обстоятельство — неожиданный позыв в желудке. Повлиял ли на него скорый подъем по лестнице, или, как утром, сказалась смена температуры — после метро на улице было по-октябрьски свежо, — кто знает, но Мирошкин, ощутив первый спазм, даже не испугался. «Чего это я? — про себя усмехнулся он. — Пицца небось вышла еще в институте, больше я ничего не ел. Ох, водка, водка… Ладно, до дома остается десять минут хода, дотерплю — вроде бы не сильно крутит. Вот интересно, каково бы мне сейчас было, если бы по-настоящему завертело? Как перед институтом? Наверное, уже бежал бы сломя голову к дому. А так — ничего, пройдусь». Но, как бы в ответ на эти мысли, его тут и «завертело по-настоящему». Андрей Иванович ускорил шаг настолько, что заветные аптека и пенек даже не привлекли его внимания, как бывало обычно, когда он брел по направлению к дому. Тут, правда, его состояние ненадолго нормализовалось, даже возникла уверенность, что «успеет». Вот и ирландский крест показался, кошек уже не было видно — залезли в подвал. «Терпение, Андрей Иванович, терпение — первый подъезд, следующий, еще один и еще, и еще…» Бесконечное однообразие подъездов повлияло на него в худшую сторону — позывы усилились. Мирошкин почти побежал. Вот уже и знакомый поворот, и арка показались. Вот он — подъезд! Андрей Иванович вдруг ясно понял, что до туалета он не дотянет, его доконает лифт — проклятое замкнутое пространство, двигаться нельзя, стоя в одном положении, ему будет не сдержаться. Шестой этаж все-таки! А если он начнет метаться в кабине, бросаться на стены, то эта старая колымага вообще сломается, пассажир застрянет, а тогда уж точно… Мысль об этом «тогда» была для учителя нестерпима. Андрей Иванович даже остановился перед подъездом в нерешительности, но очередной спазм вывел его из состояния бездействия — он как заяц метнулся вбок, за гаражи-«ракушки». Еще два-три нервных движения и… «Вот и все! Успел», — через несколько секунд дошло до Мирошкина. Теперь можно было расслабиться…

За спиной послышались душераздирающие крики — почти звериный рев. Мирошкин вздрогнул: «Что это?» Ему вспомнилась недавняя передача по телевизору: в Москве развелось страшно много бродячих собак — сотни или тысячи, — бегают стаями и в центре, и на окраинах. Раньше их ловили, а теперь никому ни до чего нет дела. С наступлением темноты четвероногие нападают на двуногих. Телевизионщики даже рассказывали о москвичах, загрызенных насмерть, хотя трупы не показывали. Вместо трупов телезрителям показали даму откуда-то с севера Москвы, кажется, из Свиблова, которая едва отбилась от стаи палкой…

Страшный звук повторился. Но нет! То были не собаки и вообще не звери — так в детском саду резвились подростки. Андрей Иванович не мог понять, что они делают. Казалось, молодые люди разбегались и с безумными воплями пробовали запрыгнуть на стену здания. «Ночи, ночи мне тяжелы! Все пойдут спать, и я пойду; всем ничего, а мне как в могилу», — вдруг раздалось откуда-то сверху Голос был сильный, хотя и немолодой, произнесшая все это женщина почти кричала из своего окна. Подростки замолчали, но потом один из них, видно, самый остроумный, откликнулся: «Чего же ты? И шла бы спать!» В детском саду засмеялись, Андрей Иванович тоже улыбнулся, но женщина не сдавалась: «Так страшно в потемках! Шум какой-то сделается, и поют, точно кого хоронят; только так тихо, чуть слышно, далеко, далеко от меня… Свету так рада сделаешься! А вставать не хочется, опять те же люди, те же разговоры, та же мука. Зачем они так смотрят на меня? Отчего это нынче не убивают? Зачем так сделали? Прежде, говорят, убивали». Смех молодежи был ей ответом. «Чего-то сегодня поздно она начала», — прикинул по времени Мирошкин. «Она» — это всем известная в округе Лидия Цеховская, выжившая из ума, ненадолго вспыхнувшая и быстро угасшая звезда советского кино. Она жила в одном доме с Мирошкиными, в соседнем подъезде, на третьем этаже. Где-то в году так 37-м Цеховская сыграла в фильме «Под небом Балтики». Эту картину Мирошкин никогда не видел — она была неактуальна уже во времена его детства. Иногда, правда, по радио запускали песенку из фильма о большом советском чувстве, вспыхнувшем между его героями, и о необходимости построения светлого будущего в нашей стране, которую тоненьким голоском выводила Цеховская. Песенка, как это часто бывает, пережила фильм. Шедевром она, впрочем, также не была, и, если бы не малоприятное соседство с Цеховской, Мирошкин вообще на нее не обратил никакого внимания, а о существовании «Под небом Балтики» даже и не узнал. Правда, в свое время показанная в картине любовь на фоне энтузиазма почти всех ее героев была страшно популярна, а Лидия Казимировна даже отхватила за свою роль премию, чуть ли не Сталинскую. После этого голова у молодой актрисы закружилась, она начала вести беспорядочную жизнь, запуталась в мужьях и любовниках, ушла из театра, наконец, поссорилась с режиссерами кино и их женами. Ее даже ненадолго посадили после войны, а картину тогда же перестали показывать. Когда Цеховскую выпустили, о ней давно забыли и зрители, и деятели искусства. Ее между тем снедала нереализованность. Поскитавшись по коммуналкам, она наконец осела на улице Красного Маяка и всецело отдалась искусству — начала играть в своей однокомнатной квартире, для себя, в полном одиночестве, перед зеркалом. Иногда ее, что называется, «захлестывало», и она, открыв окно, принималась «работать для публики». Теща говорила, на ее памяти, в 70—80-х годах, такие «приступы» были редкостью, но в последнее, революционное время, в голове Цеховской, видно, произошел новый решительный поворот, а потому представления стали ежевечерними, и окрестные жители могли регулярно наслаждаться мировой классикой в исполнении окончательно выжившей из ума старухи, не боявшейся выпасть из окна или простудиться. Чем Цеховская жила все эти годы, никто не знал. Лишь однажды общественности удалось-таки попасть в квартиру актрисы — у Лидии Казимировны потекла канализация, соседи снизу вызвали сантехника, а тот, после долгих уговоров, добился, чтобы ему открыли дверь, и вошел внутрь. По его рассказу, быстро распространившемуся по дому, в комнате у Цеховской не было ничего, кроме полуразвалившегося дивана, старых, истлевших и зачитанных книг, сваленных кучей на полу, и разбитого зеркала. Мирошкину довелось несколько раз видеть саму Цеховскую — сумасшедшая старуха, в пальто, одетом прямо на голое тело, с горящими глазами и седыми нечесаными патлами, страшным призраком появлялась она во дворе и даже доходила до магазина. Как она вела переговоры с продавцами, для Андрея Ивановича было загадкой.