Александр Изотчин - День учителя

Когда днем в Термополе начиналась страшная жара, Петр Николаевич с азартом звал жену: «Мамочка, посмотри, что там на градуснике?» Градусник, закрепленный на самом солнцепеке, между двумя стеклами, всегда показывал +50. «Ну, и Сахара», — радостно заявлял дедушка, с удивлением поглядывая в окно на силуэты передвигающихся по улице людей, как видно, недоумевая, как можно вообще там выжить. Возможно, термометр выдавал бы и больше, но выше пятидесяти у него попросту не было делений. В квартире было почти так же душно, как и на улице, — Петр Николаевич, обходя в течение дня комнаты, методично закрывал все окна, тут же, правда, раскрываемые Андреем и Ириной. Старик боялся, что к ним влезут разбойники. Парной эффект усиливался еще и тем, что окна в квартире, кроме форточек, никогда не расклеивались, — на зиму старикам их было бы трудно заклеить. Желая хоть как-то облегчить страдания Петра Николаевича, так за долгие годы и не привыкшего к местному климату, Ирина Алексеевна, налив в чашку воды, принималась ходить по квартире и, набирая воду в рот, прыскать ею в разные стороны. «Осторожнее, Мамочка, — с опаской просил Петр Николаевич, — не попади водой на окна, а то они из-за жары лопнут». Жар, по его мнению, исходил и от экрана телевизора. Наверное, если бы не сериалы Ирины Алексеевны, старики его бы и вовсе не включали. Но ради хитросплетений обстоятельств жизни миллионеров из Санта-Барбары и любовных страданий какого-нибудь «Дикого ангела» Завьяловы шли на риск. Кстати, и Петр Николаевич, во время телепросмотров бабушки обычно сидевший, отвернувшись лицом к книжным полкам, все же иногда выдавал свой интерес к происходившему на экране, вдруг спрашивая: «Что он сказал?» К попыткам внучки разнообразить их тележизнь, старики отнеслись неодобрительно. Когда Петр Николаевич, как обычно, упершийся в книжные переплеты, вдруг, оглянувшись, заметил, что бабушка проявляет интерес и к современной российской эстраде — Ирка решила посмотреть по телевизору концерт — он страшно возмутился и почти крикнул, обращаясь к своей подруге: «Ну а ты-то что смотришь?!» «Точно как сектанты или старообрядцы, — опять подумал Мирошкин, — мы, конечно, пропащие, а вот бабушка должна блюсти чистоту веры — сериалы и все!»

Кроме жары и разбойников Петр Николаевич боялся еще голода и холодных зим, которых, правда, в Термополе никогда не было. Первая фобия объснялась голодными детством и юностью. Ирка говорила, что даже в благополучное советское время дедушка держал в квартире запасы круп, которые за ненадобностью регулярно портились и выбрасывались на помойку. Ну, в наличии домашних запасов в наше смутное время Мирошкин не видел ничего странного. А вот в развитии второй фобии старика большую роль сыграли газеты — в них неизменно печатались материалы о крахе отопительной системы то одного, то другого российского города. На всякий случай старики устроили на балконе склад дощечек от фруктовых ящиков. Неясным оставалось, как они намеревались их использовать, не имея буржуйки, тем более что пожаров Петр Николаевич также боялся, а потому не мог заснуть, лично не убедившись в отключении газовой горелки, благодаря которой в квартире Завьяловых была горячая вода. Уговоры Ирины не беспокоиться, обещания все самой выключать не действовали — как только Мирошкины, приняв душ, укладывались у себя и тушили свет, они слышали шаркающие шаги в коридоре — дедушка пробирался на кухню проверить газ.

Если фигура Ирины Алексеевны после прочитанного письма стала более-менее понятна, то Петр Николаевич продолжал вызывать у Мирошкина вопросы. Андрей знал, что старик Завьялов достойно воевал — учитель-историк Петр Николаевич любил рассказывать о войне, считая необходимым донести до нынешего поколения как можно больше информации о ней. При этом каждый рассказ вызывал у ветерана сильное душевное волнение, на глазах появлялись слезы, казалось, о войне он думал непрестанно и каждую ночь видел ее во сне. Его было интересно послушать — рассказывал ли дедушка о боях в Сталинграде (в этих рассказах неизменно присутствовал культ Чуйкова, которого Петр Николаевич считал самым интересным полководцем времен войны еще и потому, что командующий ругался матом значительно реже, чем все прочие, — об этом служивший при штабе армии Завьялов был великолепно осведомлен), или о страшной своими потерями на исходе войны Берлинской операции (более всего Завьялова тогда поразила тишина, вдруг установившаяся в городе после капитуляции немцев). Мирошкин осознавал — повествования старика действительно что-то меняют в его восприятии прошлого. Андрей вдруг понял, как мало знает о той страшной войне, — в школе ее изучение выпало на последние классы, когда устаревшие учебники истории уже не рекомендовались ученикам к прочтению, а в изложении Кураша война почти затерялась среди ужасов сталинских репрессий, материалы о которых Александр Владленович черпал из периодической печати. В пособии для поступающих в вузы ход боевых действий был изложен схематично. Избежал Мирошкин внимательного изучения Великой Отечественной и в студенческие годы — на семинарах по «совку» практиковалась система докладов, нудные «военные» вопросы достались другим, а в том, что они говорили, было слишком мало информации, берущей за живое… В общем, до встречи с дедушкой жены Андрей очень скептически относился к полузабытым со времен детства рассказам о массовом героизме советских граждан в годы войны, в глубине души считая, что «мы немцев трупами закидали». И не то чтобы поездка в Термополь заставила его кардинально изменить взгляды на войну — нет, конечно — но она подтолкнула к размышлениям, в ходе которых, хотя и не скоро, Андрей мог эти взгляды скорректировать.

Слушая Завьялова, Мирошкин смотрел на фотографию Петра Николаевича в парадном пиджаке, увешанном орденами и медалями, висевшую на стене комнаты, и недоумевал: как мог боевой офицер превратиться в этого испуганного изнеженного старика, полностью подпавшего под власть своей жены? Как мог у этого заслуженного человека вырасти такой сын? Андрею даже припомнилось, как на одном из семинаров по истории XX века Саня Куприянов выступил в том смысле, что в крушении СССР виновато послевоенное поколение. «Их отцы и матери, — вещал Куприянов, — военное и довоенное поколения — поголодавшие, повоевавшие, создавшие ценой огромных усилий великое государство, — они очень хотели, чтобы их дети жили лучше, чем они. «Главное, сынок или доченька, чтобы войны не было, — учили фронтовики своих отпрысков, — пусть у тебя будет все». В результате они воспитали поколение эгоистов — поколение наших родителей, думавших только о комфортной жизни, джинсах и колбасе и не только не сумевших сохранить то, что им досталось от отцов, более того — сознательно все разваливших». Пафос давнишнего куприяновского спича был и тогда, и позднее чужд Мирошкину, но все-таки кое-какие мысли теперь, в Термополе, показались Андрею верными. По крайней мере в отношении Петровича…