Марта Кетро - Чтобы сказать ему

– Давай-ка я тебе помогу, – неожиданно для себя сказала Дора, а Ленка согласилась, похоже, тоже неожиданно для себя.

Распутывая седые пряди, Дора подумала, что не причёсывала другую женщину с тех пор, как в детстве они с мамой играли, заплетая друг другу косички. Но постепенно мысли вылетели из головы, она смотрела, как на волосах играют отблески костра и в седине вспыхивают золотые и рыжие искорки, медленно проводила гребешком от корней к кончикам, бережно разбирала путаницу, а если колтун оказывался слишком упрямым, выстригала маленькими ножницами. Если бы Дора умела петь, она бы запела, но ей оставалось только рассказывать:

– Когда я была маленькой, обожала распутывать всё на свете, однажды у дедушки в сарае целый ворох плёнки смотала. Были раньше, в прошлом веке ещё, такие магнитные кассеты, на них музыку записывали, и у него хранилась большая коробка, не выбрасывал почему-то. Я залезала в сарай поиграть, ну, и как-то заглянул соседский кот, дурак полосатый, маленький ещё. А я как раз из одной кассеты плёнку вытянула, и он давай охотиться. Ну и как обычно – вот он прыгает, потом не помню, а потом несколько штук размотаны, мы с Гамлетом, с котом, чуть ли не в коконе, всё в узлах и кто-то сейчас огребёт. И уж явно не котик. – Дора помолчала, вспоминая. – Меня тогда дома потеряли и нашли только к вечеру – сижу я в сарае, кассеты в руках верчу, рядом котик спит, куда делся день, не понимаю. Замедитировала и сама не заметила, как всё распутала.

Дора не стала рассказывать о том, что в те часы, когда она сантиметр за сантиметром разбирала узкую коричневую плёнку, в её пальцах звучала музыка, она могла поклясться, что слышала обрывки мелодий, грохот барабанов и хриплые вопли – дедушка в юности любил хеви-метал, и нежно хранил записи Manowar, Faith No More, Slayer и ещё не пойми кого. «Господи, почему я держу в голове весь этот нафталин?» – удивилась Дора.

А сейчас, когда она трогала жёсткие пряди, ей начало казаться, что она видит картинки – прелестную гибкую Ленку в лёгких платьях, танцующую, бегущую навстречу девочке. Ленку в объятиях мужчины, прячущую лицо в ладонях, смеющуюся. Ленку, в отчаянии рассматривающую себя в зеркале, в полумраке, кутающуюся в старую коричневую шаль. Ленку, которая с отвращением глядит на свой живот, сжимает пальцами складки жира, пытается свернуть их и «вправить», как филиппинский хилер, а потом зло и горько смеётся над собой.

Дора тряхнула головой и отогнала видения, даже если это игры её неуёмной фантазии, в них всё равно было что-то недопустимо интимное. Очнувшись, поняла, что почти закончила, и стала собирать волосы в высокую французскую косу. А Ленка вдруг перехватила её руку и прижала к губам. Дора замерла, а Ленка сказала охрипшим прерывающимся голосом:

– Знаешь, детка, старость – это когда никто не хочет прикоснуться к тебе по своей воле. Разве что заплатишь – врачу, массажисту, наёмному любовнику или парикмахеру. Старые осточертевшие друг другу мужья и жёны только для того и нужны – не стакан воды подать, а для этого: иногда обнять твоё уродливое тело с нежностью, по голове погладить. А когда нет никого, ты, считай, мёртвый. Я думала, что всё, а смотри-ка, патлы мои живы, кое-что помнят. Тебе это зачтётся, детка, обещаю, в самый последний момент, когда пёрышка на весах не хватит, мои волосы твой грех перетянут.

Дора сидела за столом в темноватом прокуренном зале и слушала бледного худого мужчину в пиджаке из зелёного вельвета, вытертого до блеска.

…Придорожный бар назывался, разумеется, «Последний форпост», и после него, похоже, в самом деле не было других заведений до самого океана. Она расспрашивала встречных о делах на юге, но никто не мог сказать точно, бродяги либо врали, либо честно отвечали, что не заходили так далеко. Дора с удивлением поняла, что люди, которым вроде бы нечего терять, опасались побережья. Никто толком не знал, где оно теперь проходит, во время Потопа вода поднялась и залила южные равнины, многое пострадало от землетрясений, прежних жителей там не осталось, но ходили слухи, что именно в те края стекаются отъехавшие. И не только они. Болтали, будто на пустых землях теперь происходит странное: возвращаются мёртвые, исчезают живые, встречаются призраки, неведомые звери, да и сам воздух, почва и даже небо ведут себя не так. Это было самое частое слово, которое она слышала, – «странно». Странно. Никто толком не говорил, в чём заключалась необычность, и Дора никак не могла понять, что более невероятного может случиться после всего, что уже произошло с нею и со всем миром.

В тот день она устала настолько, что даже бармен тихо сказал: «На вас лица нет, выпейте что-нибудь. В таких случаях помогает виски или секс». Она заказала грог, а мысль о сексе всерьёз испугала – зал набит мужчинами, ни одной женщины, кроме официантки, и на Доре сразу сосредоточилось неприятное внимание. Люди вроде бы особой хищностью не отличались, но их взгляды цеплялись, как репьи, и неохотно отрывались. Понятно, что никто из них не упускает случая поживиться тем, что приносит дорога, и Дора не хотела оказаться такой поживой.

Свободных столов не осталось, пришлось поискать безопасного сотрапезника, чтобы не нажить лишних приключений. Дора осмотрелась внимательнее, стараясь при этом ни на ком не задерживать взгляд надолго. Дальнобойщики сюда уже не доезжали, только пешие бродяги, пара байкеров и охотник с винтовкой, выглядящей весьма грозно, – Дора не разбиралась в оружии, но опознала изящные линии «ремингтона», у деда такой хранился в сейфе. В углу заметила человека с правильным выражением лица – достаточно равнодушным и притом не вызывающим. Он со всей очевидностью тоже не искал общения и потому идеально подходил для мимолётного соседства.

Обменялись вопросительно-разрешительными кивками, и Дора поставила тяжёлую горячую кружку на его стол.

Минут через десять он тоскливо вздохнул и начал разговор. В речи его слышалось что-то неуловимо-вычурное.

– Вы журналист, что ли? – тревожно спросила она после первых фраз.

– Скорее, писатель.

– А, ну слава богу. – Это хотя бы небезнадежно.

Дора с юности питала недоверие к пишущим людям, они любили выпытывать вещи, которые их не касались, а кроме того, после Потопа большинство из них остались неприкаянными и порядком озлобились. Информационное пространство уменьшилось, рассыпалась сеть медиа, прежде укутывавшая планету плотным коконом. Раньше любой человек, мало-мальски владеющий словом, мог пристроиться в бумажное или виртуальное СМИ и строчить заметки разной степени одарённости – от списков в духе «Десять ошеломляющих фактов о морских коньках» и новостей с заголовками «скандал, шок, видео: она сняла с себя всё» до многословной аналитики, далеко не всегда имеющей под собой основания. К тому же существовали блоги, где самовыразиться и приобрести некоторую популярность удавалось даже за счёт селфи. И вдруг все эти люди остались не просто без работы, но без аудитории, без свободных ушей, в которые можно лить что угодно, наслаждаясь звуками своего голоса. Нет, хорошие рассказчики ценились во все времена и в любых культурах, а талантливые эмомейкеры требовались постоянно. Но – именно хорошие и талантливые, а прежние властители умов часто оказывались дутыми фигурами. Знаменитая фраза насчёт лошадиной задницы, которую можно сделать популярной, если регулярно показывать в прайм-тайм, была до отвращения справедливой: многие «лидеры мнений» ничего не стоили в новых условиях. Не могли придумать сильную историю, не умели заморочить слушателей и погрузить их в лёгкий транс, которого ждали от эмомейкера.