Маша Трауб - Лишние дети

А потом случилось происшествие с Надей Кузнецовой, обычной девочкой, ничем не примечательной. Серой мышкой. Даже Стасик не всегда мог сказать, пришла она сегодня в сад или нет: он всегда всех пересчитывал. Вообще любил все считать – сколько столов в группе, сколько стульев. Стасик подсчитывал, сколько машин увидел по дороге, и запоминал номера. Он знал, сколько карандашей стоит в подставке на столе воспитательницы, сколько листов цветного картона у него осталось и сколько раз нужно провернуть карандаш в точилке, чтобы заточить его идеально. Так вот Стасик, который всегда мог сказать, сколько детей находилось в группе в прошлый четверг, иногда запинался – он не помнил, была в тот день Надя или нет.

Самым страшным проступком в садике считалось описаться. Елена Ивановна очень злилась и называла нас… Как она только нас не называла. Зассыха, ссыкуха, засранка. Для мальчиков у нее имелась другая угроза: «В следующий раз писюн оторву». Конечно, мы не всегда могли дотерпеть. И бегали за веранду, к забору, чтобы быстро справить нужду. Если Елена Ивановна это замечала, она обещала в следующий раз натянуть трусы на голову. Во время тихого часа многие не засыпали, чтобы случайно не описаться. Зинаида Петровна тоже злилась, если мы просились в туалет не тогда, когда положено. На меня она особенно злилась. Я так и не научилась ходить в туалет при всех, ведь там стояли унитазы без всяких загородок. Я стеснялась. У меня даже живот начинал болеть, когда я долго терпела, чтобы попасть в туалет позднее, когда в туалете никого не будет. Или бегала за веранду, где меня никто не видел. Но это хорошо, когда тепло, а зимой особо не набегаешься. Один раз я описалась во время прогулки, но не стала признаваться. Оставила мокрые вещи в шкафчике. Мама вечером меня отругала, но хотя бы Зинаида Петровна не заметила. Когда я стала помогать на кухне тете Свете, мне стало легче – я могла сходить во взрослый туалет. Тетя Света, заметив, что я первым делом несусь в туалет, рассмеялась: «Ты чего, компоту перепила?» Я старалась вообще не пить в садике, даже любимое какао.

Но хуже, чем описаться, считалось сходить в садике «по-большому». Елена Ивановна кричала, что это нужно делать дома, а здесь она не обязана мыть за нами. Зинаида Петровна выговаривала: «Ты здесь не одна, надо о других думать. Опять придется проветривать после тебя». Так что естественные потребности мы старались справлять где угодно, только не в детском саду. Я уж точно. Но даже если случалось «происшествие» – кто-то обмочился в кровати, белье перестилали и клали под простыню пеленку. Да, могли наорать, но все знали, что все закончится публичной выдачей пеленки. Чтобы описавшемуся стало стыдно.

Надя никогда не писалась. Ни разу. Она, кажется, даже не кашляла и не сморкалась. А тут вдруг описалась. Никто бы и не заметил, если бы она не расплакалась и сама не призналась в случившемся. Можно было бы застелить кровать и сделать вид, что ничего не произошло. А потом еще пару дней поспать на влажной простыне. Обычно на третий день простыня просыхала, и о проступке напоминало только желтое пятно. Мы сами перестилали себе постель – снимали и несли в кладовку. Елена Ивановна завела это правило, хотя на пятидневке бельем занималась нянечка и в других группах дети не мучились, засовывая одеяло в пододеяльник. Но Елена Ивановна считала, что умение перестилать постель – наиважнейший жизненный навык, и требовала, чтобы мы справлялись с наволочками и простыней быстро, аккуратно, чтобы концы не торчали и покрывало лежало ровно. Стасику никак не удавалось засунуть подушку в наволочку, и Елена Ивановна его отчитывала: «Как же ты в армию пойдешь?» или «Вот окажешься в тюрьме, сразу меня вспомнишь!». Естественно, не только Стасик, но никто из мальчиков не хотел оказаться ни в армии, ни в тюрьме, чтобы и там вспоминать Елену Ивановну. Мы, девочки, обычно справлялись лучше, но Елена Ивановна все равно придиралась: «Кто ж тебя такую замуж возьмет?», «Вот свекровь увидит, как ты постель застилаешь, и жизни тебе не даст! Поздно будет учиться. Прогонит тебя свекровка ссаными тряпками». Так что и девочки не горели желанием идти замуж и встречаться со свекровью, которая лично мне казалась кем-то вроде Бабы-яги. Точного значения слова я не знала.

Когда за нами присматривала тетя Катя, она вообще забыла про то, что белье нужно менять. Но мы настолько привыкли к режиму, что без напоминаний сами снимали грязное, шли в кладовку, складывали в аккуратные стопки и брали чистые комплекты. Поэтому я вообще не понимала, почему Надя расстроилась и пошла к тете Кате признаваться. Никто бы и не заметил, что она описалась. Всего-то делов – сложить простыню и засунуть в середину общей кучи. Да так все делали! Хотя бы по одному разу точно! На Надю вообще никто бы не подумал. Но она описалась, расплакалась и, видимо, от страха призналась в содеянном нянечке. Тетя Катя не стала ее ругать и обзывать. Она молча перестелила постель. Мы стояли, замерев. Такого еще никогда не случалось. Надю даже не отругали. Остаток дня тоже прошел спокойно – тетя Катя, кажется, не вспомнила о том, что Надя описалась. И пеленку ей не выдала. Я даже подумала, что нянечка все-таки может быть хорошей. Но на следующий день, когда мы ложились на тихий час, тетя Катя подошла к Наде и велела ей лечь не в кровать, а на пол. Кровати у нас стояли так близко друг к другу, что едва хватало места встать между ними. Надя не поняла, как можно лечь на пол. Да и мы не поняли. Замерли, не зная, чего ожидать. Тетя Катя спокойно повторила: «Будешь спать на полу».

Надя послушно легла на пол. И получилось, что она лежит под двумя кроватями.

– А можно ей подушку и одеяло? – спросила я, не выдержав.

– Нельзя, – ответила тетя Катя. – А будешь ее защищать, тоже ляжешь на пол.

Конечно, никто не спал. Надя тихонько плакала, лежа под кроватями, и мы все слышали ее плач. Спала только тетя Катя. Даже храпела. На следующий день все повторилось, хотя мы надеялись, что Надя уже наказана и может спать в кровати. Но тетя Катя велела Наде опять ложиться на пол. Это казалось уже слишком. Даже Елена Ивановна не издевалась так, как нянечка. И Зинаида Петровна не смогла бы додуматься до такой изощренной пытки. Я не понимала, как нянечка, которая выглядела как добрая бабушка и должна была нас всех любить и защищать, может так наказывать. А еще я думала, что после истории с Митей ей хотя бы чуточку будет стыдно и она не станет издеваться над другими детьми. Но тетя Катя, видимо, забыла про Митю. Еще я вспоминала, какой тетя Катя была раньше, и не переставала удивляться переменам в ее поведении. Когда она работала нянечкой, я ее, если честно, не замечала. Тетя Катя тихо ходила, терла полы грязной тряпкой, но с нами, с детьми, никогда не общалась. Не здоровалась, не делала замечаний. Почему она так изменилась?