Сергей Могилевцев - Азовский

– Ты так считаешь? – глухо выдавила из себя Оля.

Она сидела теперь, прислонясь спиной к стене, простыня у нее на одном боку съехала, но Оля этого не замечала, потому что, вцепившись побелевшими пальцами в цветочную обивку дивана, смотрела на меня странным испытующим взором. За дверью теперь стояла пронзительная тишина, прерываемая, впрочем, то чьим-то истерическим смешком, то пьяной, но довольной икотой. Мне, однако, на это было в высшей степени наплевать, я оседлал своего любимого конька, я дорвался до слушателя, и остановиться по этой причине не мог.

– Милая, красивая, бесподобная Оля, потому-то так и удивительно изнасилование, что оно подобно волшебному миражу: оно вроде и реально, и в то же время его как бы нет. По этой причине его вовсе не стоит бояться – не всем, конечно, а лишь тем девушкам, которых изнасиловать невозможно. Этим девушкам можно смело ходить ночью в темных и опасных местах, пробираться с риском для жизни в логово ненавистных врагов, подсаживаться в кабину к подвыпившему немецкому офицеру, и вообще совершать целую массу взбалмошных и опасных поступков. Для таких несгибаемых девушек любое изнасилование не более, чем комариный укус. Они его и не почувствуют вовсе, как не почувствует его какая-нибудь гранитная статуя. Но не так, не так отражается изнасилование на другой половине женского пола.

Эта несчастная, и одновременно прекрасная половина потому-то так и страдает от изнасилования, что, по – существу, представляет собою истинных женщин. Не патриоток, не разведчиц, не комсомольских активисток, а – прекрасных, бесподобных существ. Вроде бабочек, красивых цветов, или весенней Моряковской горки, которая, конечно же, есть самая настоящая и прекрасная женщина. Которой – то как раз и надо бояться нападения разных подонков. И горе, настоящее горе тебе, милая Оля, если походишь ты на нашу весеннюю Моряковскую горку! Мучения, слезы, и загубленные прекрасные годы ожидают тебя в этом ужасном случае. Мучительны будут твои последние дни, ибо окрасятся они воспоминаниями об ужасном позоре. О горе, горе тебе, несравненная Ольга, ибо вижу я, как беззащитна, как воздушна, как слаба ты перед разного рода подонками, готовыми посягнуть на твою девичью честь и отнять самое дорогое, самое заветное, что только и есть у советской девушки. Крепись, Оля, рыдай, уткнувшись носом в подушку, рви в отчаянии свои белокурые волосы, ибо не поможет тебе ничего, и час твой наконец-то настал. Взгляни мне в глаза и услышь свой приговор…

Я не договорил, ибо Оля, скинув с себя мешающую ей простыню и стыдливо прикрывая себя руками, стрелой проскочила мимо меня, молнией метнулась к двери, открыла ее, и упала без чувств на мощные руки стоявшего в проходе Кащея, успев прошептать перед обмороком: «Сумасшедший!» Я тоже вскочил, искренне недоумевая, чем же мог ее так испугать, но был остановлен донесшимся до меня из зала дружным хохотом пьяных гостей. Я остолбенел, и, вглядевшись получше в веселые пьяные лица, был до глубины души поражен тем, что в них не было ничего человеческого. Тупые пьяные хари смотрели на меня из проема двери, раскачиваясь от хохота из стороны в сторону. Вот они, персонажи дешевого балагана, подумал я про себя. Им страшно, но, чтобы отогнать от себя этот мешающий им страх, они напиваются и проводят эксперименты над прекрасными белокурыми девушками. Они, как вампиры, смакуют подробности девичьих позоров, они подслушивают под дверью, заглядывают в замочную скважину и взвизгивают от удовольствия при малейших нескромных подробностях.

О, как же ненавидел я их в эту веселую минуту всеобщего хохота!

Видимо, они это тоже заметили, ибо Кашей, посадив поникшую Олю в кресло и прикрыв ее какой-то сомнительной скатертью, схватил со стола свободный фужер, наполнил его до краев коньяком, и, подойдя ко мне, силой заставил выпить до дна. Я выпил, и возненавидел их еще больше.

– Подонки, – сказал я им, – ах, какие же вы подонки! Вы развлекаетесь, глядя, как насилуют девушек, вы напиваетесь до бесчувствия, потому что вам страшно, потому что вы чувствуете приближение вашей будущей Праги. Вы не хотите думать о грядущих классовых битвах где-нибудь в трущобах Лондона или Лос-Анджелеса, вам страшно вообразить, что какой-нибудь черный ниггер кинет в ваш танк связку последних гранат. Вы не хотите быть ни Снежковыми, ни Марусями, вам ни за что не направить в бездонную пропасть тяжелый грузовик с немецкими солдатами и офицером. Вы пьете и гуляете, воображая, что вас никогда не повесят на платане, как партизанку Снежкову?! О, как же жестоко, как же наивно вы, глупенькие, ошибаетесь. Повесят, еще как повесят, проведя, впрочем, если вы девушка, с вами приятную ночь где-нибудь в немецкой казарме. Ну а для юношей заготовлена автоматная очередь из-за угла где-нибудь в чернокожем районе Манхеттене. Пейте, придурки, гуляйте, устраивайте представления с раздеванием, ну а я в вашем спектакле участвовать не намерен. С меня довольно ваших мерзких низколобых фигур, я удаляюсь размышлять в одиночестве о своей будущей пылающей Праге!

И, сказав все это давно замолчавшим собутыльникам Шурика, я, качаясь, и держась руками за стену, стал пробираться в сторону выхода. После выпитого коньяка пол подо мной качался, подобно палубе океанского корабля, я прошел всего лишь половину пути, но меня вдруг так замутило, что я был вынужден свернуть с маршрута в сторону ванной. Я включил в ванной свет, закрыл за собой дверь и повернул голову в сторону зеркала. Испуганный мальчик с прилизанной челкой, горящими щеками и большими тревожными глазами глянул на меня из зеркальной гладкой поверхности. О боги, каким же незначительным, ничтожным и некрасивым был я в своей серенькой рубашке с карманчиками, своим знанием тайных глубин человеческой психики и уверенностью в неизбежности для меня моей будущей пылающей Праги! Каким же мелким и неинтересным был я для прекрасных женщин, приглашенных Шуриком на нынешний вечер, для испугавшейся меня Оли и для Кащея, дружба с которым, конечно же, после моих обвинений была теперь напрочь подорвана. Мне стало очень одиноко и очень гадко. Я открыл воду, перегнулся через край ванны, и меня неудержимо вырвало. Дрожащими руками, облив водой свои горящие щеки, я открыл дверь ванной, снял пальто, и, держа в руке шапку, позабыв даже про шарф и про снежную зиму, нетвердыми шагами вышел в подъезд. Сзади раздались веселые крики и смех. Мне показалось, что это смеялась Оля. Про меня, конечно же, давным-давно все забыли.

Было темно и холодно, а фонари в этом районе, естественно, еще с лета были разбиты камнями. Я шел, спотыкаясь о глыбы грязного льда, и вышел, так же, как и вчера, прямо к освещенному фасаду кинотеатра. Возле него, словно бы и не уходил никуда, стоял Башибулар в длинном своем шинельном пальто и в нелепой плюгавой кепчонке, надвинутой чуть ли не на кончик похожего на синюю сливу носа. Руки у него были засунуты в карманы, узкие плечи вызывающе подняты кверху, рядом стояло еще несколько подонков из той же компании. Они стояли, покачиваясь на ветру, и, без сомнения, ждали меня. И мне неожиданно стало страшно. Мне уже давно не было страшно, года, очевидно, два или три, я давно преодолел в себе это унизительное и неприятное чувство.