Иван Зорин - В социальных сетях

– Куда мы без вас, – похлопал его по плечу главврач. – Я был бы плохим администратором, подписав заявление.

– Поймите, даже у металлов накапливается усталость.

– Вот и отдохните, вы же знаете, в нашей профессии это бывает. А через месяц легче станет. Договорились?

Проклиная свою безвольность, Олег Держикрач кивнул.

Отпуск он проводил закрывшись в кабинете и перечитывая книги, вдохновлявшие его когда-то на решительные поступки, заставлявшие жить так, а не иначе. Но теперь они казались ему сборниками пустых сентенций.

– Давай уедем, – за ужином говорила ему жена. – Купим домик на морском берегу, ты будешь сидеть в шезлонге, смотреть, как ветер, поднимая песок, ввинчивает его в пляж. Там будет светло, весной зацветет миндаль, и не будет никаких темных аллей.

– Давай, – соглашался Олег Держикрач.

Но оба знали, что никуда не поедут, что город, как гиена, не выпускает добычи, отправляя на окраину с разросшимся кладбищем. Им оставалось бродить по улицам, разгадывая кроссворд, где по вертикали нависали мрачные многоэтажки, а по горизонтали светились окна, и стараться прочитать свою судьбу. Охладев к Интернету, Олег Держикрач пожалел, что сделал администратором Степаниду Пчель. Возможно, жена увлеклась бы «групповой терапией», как он назвал свою затею, начав переписку от его имени? У скуки двадцать четыре головы, к тому же, как у гидры, ежесуточно вырастают новые, и Олег Держикрач нет-нет да и появлялся в группе.

«У вас ярко выраженный невроз, – поставил он заочный диагноз Зинаиде Пчель. – Попробуйте стать добрее. Берите пример с однофамилицы».

«Сестры, – уточнила Зинаида. – Постараюсь».

И завела Аделаиду.

Сколько себя помнила, Зинаида Пчель работала школьной учительницей. «Словесность – разборчивая невеста, – начинала она свой первый урок. – Она уступает только достойнейшим». Ученики кивали, склонившись над тетрадями, так что казалось, будто они скребут парты носом, но сама учительница давно не верила в свои слова. «Жизнь проще книг, – думала она, навалившись на стол грудью, от которой распахивался халат, и черкая красным карандашом тетради с домашними сочинениями. – Жизнь проще, потому что ее автор мудрее». С классом Зинаида легко находила общий язык, но не встречала понимания.

– Все живут врозь, у каждого свой городок в табакерке, – диктовала она, гадая про себя, хорошо это или плохо.

– Табачок, – поправляли ее. – В табакерке у каждого свой табачок.

Ее лицо принимало виноватое выражение, она тут же соглашалась, отмечая, что надежды на понимание школьниками ее аллюзий лежат в области ее иллюзий.

Зинаида Пчель слыла синим чулком, у нее не было любимчиков, так что «двойки» сыпались дождем на всех без исключения. «Эй, там, на камчатке! – поднимала она из-за дальней парты. – Дневник на стол! И быстрее, вы что, русский язык не понимаете?» Поправляя у классной доски строгую клетчатую юбку, Зинаида Пчель с серьезным видом выводила мелом фамилии известных писателей, недоумевая про себя, почему в ее список попали те, а не другие. «Игра в классики», – писала она очередное имя, а на выпускном балу раскрывала закон жизни:

– Главное, идти в ногу со временем, не спотыкаясь о вечные вопросы.

– А что такое вечные вопросы? – спрашивали ее выпускники.

– То, что мы проходили, – вздыхала Зинаида Пчель и думала, что учила их правильно, что у них теперь есть шанс занять место под солнцем, раз они так и не научились понимать русский язык.

Долгими зимними вечерами, когда сиреневый сумрак плыл в низкое окно, Зинаида Пчель сочиняла рассказы. Это было ее тайным увлечением, о котором не знала даже сестра. Раз в месяц Зинаида, аккуратно запечатав, отправляла с почты большой конверт, на котором выводила адрес редакции – каждый раз новой. И на ту же почту конверт каждый раз возвращался нераспечатанным. По дороге домой Зинаида разрывала его в клочья и выбрасывала в зиявший за пригорком овраг – подальше от глаз сестры. Получив отказ, она не плакала, только крепче сжимала кулаки, а ее губ было не разжать. О своем рассказе она сразу забывала, будто его никогда и не существовало, а дома тотчас приступала к новому, замысел которого созревал у нее по дороге. Писала Зинаида быстро, презирая черновики, сразу набело, и, прежде чем лечь в постель, успевала поставить точку. Разглаживая складки, она тщательно стелила простынь, взбивала подушку и засыпала в счастливом удовлетворении, будто занималась любовью.

Ее сестра, Степанида Пчель, по утрам просыпалась с нездоровым румянцем, который не сходил с лица весь день. Поставив на плиту кастрюлю с парой яиц, она шла в ванную, пудрилась там, пока не выкипала вся вода, – тогда, выключив газ, она, застегиваясь на ходу, выскакивала на работу, не забывая сунуть в карман пудреницу. Степанида Пчель была мелким чиновником. Делать карьеру ей было поздно, да и глупо, как она считала, тратить оставшуюся жизнь ни на что. Работала она мало, старательно избегая просителей, которые вызывали у нее головную боль. Городок маленький – две улочки, убегавшие от площади с носовой платок, – и днем Степаниду Пчель часто видели в магазине одежды, где она долго выбирала платья, но, перемерив весь гардероб, так ничего и не покупала. «Ничего страшного, – оправдывала она свое отсутствие на работе, – все идет своим чередом и разрешается само собой, хоть бы меня и не было». Степанида Пчель была глубоко убеждена, что, если распустить правительство, жизнь останется прежней, нисколько не поменявшись ни к лучшему, ни к худшему. Во взятках она не видела ничего дурного, однако разделяла тех, кто дает, и тех, кто берет. «Дают сильные, берут слабые, – говорила она. – Давать – значит покупать, брать – значит продаваться». При этом Степанида Пчель и сама брала бы взятки хоть борзыми щенками, но ей не давали. На работе она перебирала бумажки, перекладывая их в строгой последовательности – из почтового ящика, куда приходили письма от населения, она относила их к начальству, через небольшой срок приносила к себе в кабинет, положив в папку справа, потом они постепенно перемещались налево, ближе к мусорному ведру, куда рано или поздно попадали. Заведенный порядок был незыблем, как ночь, и Степанида гордилась своей методичностью. О чиновниках она была невысокого мнения. «Отбери у нас кресло, и что останется? – говорила она, закрывшись одна в кабинете и вертясь перед зеркалом. – А человека незаурядного и в бане разглядишь».

Развлечений в городе было кот наплакал – крестины, похороны, пожар, и календарь в нем не наполнялся событиями, делая дни неразличимыми, похожими, как галки. «Хоть бы сгорело, – умирая от скуки, косились местные на здание, в котором работала Степанида. – Или крышу ураганом снесло». Десятилетиями в городке ничего не происходило, и, чтобы не сойти с ума, жители, за неимением лучшего, привязывали свою жизнь к временам года. Ритмы их организма подстраивались под перемену погоды – зимой они ползали, как сонные мухи, зато летом колотились о жизнь, как о стекло. Из-за этой зависимости движение на дорогах с холодами замирало, и только одинокий трамвай, бесстрашно громыхая по рельсам, пробивался от одной заснеженной остановки к другой, блуждая в сугробах, которые весной превращали его в корабль. Из всех чувств у горожан преобладала зависть. Они завидовали тому, кто купил гараж, и тому, кто, продав, получил за него деньги, тому, кто женился, и тому, кто развелся, бездетные завидовали многодетным, многодетные – одиноким, те, у кого к дождю ломили кости, – тем, у кого на морозе слезились глаза, и все вместе – тем, кто уехал.