Олег Рой - Писатель и балерина

Всхлипывать Полина начала уже в такси, по дороге домой. Марк, набросив на узкие плечи собственное пальто, нежно прижимал девушку к себе и думал почему-то не про нее и даже не про роман, а про эту самую «дорогу домой». Искал синонимы – выражение казалось затертым, неточным, искусственным, царапало, как какое-нибудь «волнительное кино» или «девственные меры». Но ведь, в самом деле, по-другому и не скажешь. Это их первый общий дом – в трех кварталах от театра, с крошечным «писательским» кабинетом и настоящим репетиционным залом, к которому примыкала светлая, просторная, очень уютная Полинина спальня – теперь уже их общая! Квартира, на пороге которой Полина совсем, кажется, недавно стояла, застыв и почти не дыша, точно не веря своему счастью.

Сейчас, когда Марк помогал ей подниматься по кривоватой, с вытертыми ступенями лестнице, когда бережно стаскивал с узких ступней сапожки – Полина только подчинялась. Безвольно, безжизненно – как тряпичная кукла. Только всхлипывать продолжала. Тихонько, как скулит новорожденный щенок, не громче. Или как журчит, подмывая плотину, тоненький, едва заметный ручеек.

Когда он, завернув девушку в толстенный плед и усадив на кухонный диван, поставил перед ней кружку с огненным чаем, плотину наконец прорвало.

– Ну что ты, ну все уже, все, ну что ты убиваешься, – пытался успокоить ее Марк.

Но все его усилия были тщетны.

– П-потому что… п-потому что… я же его… я его зна-а-ала! Я тебе говори-и-ила! – Полина рыдала, как рыдают только дети, истово и самозабвенно, не думая о том, что покраснеет нос или опухнут глаза.

Детям наплевать, как они выглядят для стороннего наблюдателя, они отдаются плачу – как, собственно, любому делу – всем своим существом. Впрочем, некстати подумал Марк, опять стыдя себя за неуместные внутренние комментарии, Полине можно было не беспокоиться о взглядах стороннего наблюдателя: ни нос, ни глаза у нее не краснели и не опухали. Слезы – крупные, «больше глаз», так, кажется, Цветаева писала – девушку только красили. Губы потемнели, набухли, а глаза… ох, какие у нее стали глаза! Звезды просто!

Ну да, вспомнил он. Про Мельничука Полина действительно говорила – очень скупо и коротко. Марк как раз прочитал ей про Петеньку с его влажными ладошками, и она вдруг расплакалась – так же красиво, как и сейчас. Всхлипывала:

– Откуда ты… откуда ты знаешь? Я… я не…

– Ну я же писатель! Инженер человеческих душ, – попытался пошутить Марк.

Но Полина шутки не приняла. Губы у нее дрожали, а из-под ресниц катились – нет, не катились – выпрыгивали очень крупные и очень яркие слезы. И глаза стали сразу очень яркими, прямо-таки сверкающими.

Марк тогда не сразу понял, из‑за чего весь сыр-бор. Дошло, только когда Полина пробормотала что-то вроде:

– Ты теперь меня не простишь… для мужчины важно…

– Господи, девочка моя! – Он и вправду был потрясен. – Да кто тебе сказал такую глупость! Какое там простишь? За что? О чем ты? Неужели ты могла подумать, что я могу тебя обвинять? И что там за чушь насчет «для мужчины важно»? Важно – что? Важно быть первым? Чушь какая! Это какие-то дикие неудачники придумали. Для мужчины, если он не полный идиот, важно быть последним. Потому что если он последний – значит, выбрали именно его, а не того, кто был первым, вторым или каким-нибудь там еще. И значит, именно он – победитель. Ферштейен?

Она еще немного пошмыгала некраснеющим носом – трогательно, как маленькая девочка, – и кивнула.

– Ну вот, – улыбнулся Марк. – А то еще не хватало плакать из‑за всякой ерунды. Было бы из‑за чего! Подумаешь, Петенька! Ну или как его там.

– В-венечка. – Она судорожно вздохнула. – Он… я его боюсь. От него всяких гадостей можно ожидать.

– Ну, знаешь, я тоже не бомж из подворотни, меня голыми руками не возьмешь. Не бойся! И вообще забудь. Был Петенька – и нету.

– В-венечка, – еле слышно уточнила Полина.

По правде сказать, Марку было все равно – Венечка там или Петенька, Мельничук он или, к примеру, Джонсон и кто он, как говорят, по жизни, чиновник или автослесарь. Петенька в романе был чиновник в управлении культуры, и совпадение с реальными обстоятельствами Полининой жизни Марка скорее обрадовало. Все-таки неплохой я писатель, мысленно хвалил он сам себя, пять баллов за точное попадание в реальность. Порадовался – и выбросил из головы.

И теперь этого Петеньку-Венечку убили. Закололи ударом в сердце – точно как у него в романе. Черт! Черт, черт, черт!

Ладно, об этом можно подумать позже, сейчас главное – Полину успокоить:

– Ну все, все, маленькая моя! Наплевать и забыть. К тебе все это не имеет никакого отношения.

– Ужас, ужас, – всхлипывала Полина. – И кровь эта… и следователь… а вдруг он узнает, что Венечка… что Мельничук… что я… что я с ним…

– Ну откуда же? – резонно заметил Марк. Все-таки он детективы писал, а не какие-нибудь там рыцарские романы. – Ну мне ты рассказала, а больше никто ведь не знает. Да?

– Н-н-никто, – запинаясь, кивнула она.

– Жена разве что, – задумчиво предположил Марк. – Но жена вряд ли скажет… Если только…

– Ты думаешь, это она его? – Полина даже всхлипывать перестала. – Но она с детьми где-то в Европе. И не знает она ничего.

– Ну, значит, никто и не знает. Ну будет, будет. Не плачь, не стоит он того.

Марк утешал Полину, баюкал ее, шептал на ухо что-то милое, бессмысленное, успокаивающее и чувствовал, как внутри, где-то возле сердца, наливается ледяной ком страха.

Дикое, немыслимое совпадение.

Конечно, совпадение. Ничего другого и быть не может.

Дом и в самом деле был желтый. Отвратительно желтый. Как жидкий чай или подтаявшее сливочное масло. В девятнадцатом веке это был, вероятно, какой-нибудь особняк, а может, и официальное учреждение – черт его знает, тогда все похоже строили, как и сегодня. Только общий стиль сменился. Впрочем, какая разница, что тут было сто с лишним лет назад? Сейчас дом, отлично отремонтированный – по крайней мере снаружи, – весело улыбался белыми наличниками, пилястрами и колоннами, сиял чистыми, грамотно вписанными в старую архитектуру стеклопакетами и… желтыми стенами, тьфу! Собственно, никакого «тьфу», желтый с белым – традиционное для русского классицизма сочетание. Или это называется русский модерн? Марк не помнил. Пусть его детективы и были историческими, архитектурными тонкостями он никогда не заморачивался. Вот интерьеры – дело другое. Ну или фонари, конки и прочие театральные тумбы – это он представлял вполне ясно. Ну а если уж и требовалось описать какое-нибудь здание, хватало деталей внешнего вида – тяжелые дубовые двери, до блеска начищенные латунные ручки, угрюмые или весело распахнутые, смотря по тому, какое настроение нужно было создать, окна. Зачем при этом упоминать какой-то конкретный архитектурный стиль? Читатель в большинстве своем их не различает, видит только нарисованную словами картинку, ну и к чему лишние определения? Про традиционное сочетание желтого с белым он сам не то читал где-то, не то просто запомнил то, что приходилось видеть: чего-чего, а зданий девятнадцатого и даже восемнадцатого века сохранилось достаточно, не все в советское время посносили.