Олег Рой - Писатель и балерина

Но придумывать ничего не пришлось, никаких аргументов, никаких правдоподобных обоснований. Полина просто кивнула – да-да, конечно, иди. Получается, все страхи были напрасны? Так, может, и с прочими страхами в итоге случится то же самое?

Следователь звался Федором Ивановичем. Как старый добрый Анискин. Но ничто, кроме уютного, даже добродушного имени, ничто в нем не напоминало киношного участкового.

Этот был сухопарый и весь какой-то серый, как будто не живой человек, а суконная кукла. Или обрубок саксаула. Он постоянно, покачивая головой и поджимая тонкие бесцветные губы, повторял «так-так» и еще «ну да, ну да». Это звучало как: «Ну-ну, мели, Емеля, твоя неделя».

В невзрачном, как две капли воды похожем на миллион других таких же присутственных мест кабинете висел плотный запах остывшего табачного дыма – почему-то старый дым, даже если курили какой-нибудь благородный трубочный темный кавендиш, все равно воняет кислятиной, как самая едкая махорка, – и от этого казалось холодно.

За мутноватым, не слишком чистым окном что-то погромыхивало – как в театре, когда за кулисами стучат по листу жести, изображая грозу. Только в театре стучат непрерывно, а тут громыхало время от времени: грохнет – и тишина, грохнет – и тишина. Уж лучше бы непрерывно, в самом деле! А то сидишь и ждешь – ну громыхни уже! Марк подумал, что это неровное, сухое, неприятное громыхание хорошо подойдет для описания какой-нибудь унылой ночи, когда персонаж никак не может заснуть, только крутит и крутит в голове бесконечные, однообразные мысли, все глубже погружаясь в пучину безнадежности. А за окном сухо погромыхивает жестяной наружный подоконник – как будто кто-то спускается по расшатанной железной лестнице все вниз и вниз. И ночь кажется бесконечной, как будто она – навсегда, а рассвета никогда не будет…

Не будет никогда никакого рассвета! Только холод, страх и безнадежность.

Фамилия «саксаула» была Добрин. Скептически относившийся к всевозможным «ирониям судьбы», эту Марк, однако, отметил: Добрин, надо же! Ему бы Кобриным зваться… Кстати, надо будет запомнить: Кобрин – хорошая фамилия, говорящая, может, для романа очередного пригодится? Или даже для «Баланса»? Директор там у меня какой-то… все еще не очень внятный. Может, его Кобриным обозначить? Чтоб не так жалко было. Хоть и гадкий персонаж, а все-таки человек…

Черт! Марк резко, как будто ледяной водой окатили, вспомнил, почему он здесь.

Ему почти совсем не жалко было убивать – в романе, в романе! – Аллу Павлищеву – шантажистку и вообще особу неприятную. Аллой – Аллочкой – звали заносчивую девицу в одном из предвыборных штабов, где он когда-то подрабатывал. Девица мечтала прыгнуть в постель продвигаемого кандидата, а в ожидании этого прекрасного будущего ковала карьеру доступными средствами: наушничала всем на всех, умело разжигая многочисленные конфликты и под их дымовой завесой карабкаясь повыше. Времени с тех пор утекло изрядно, но имя «Алла» до сих пор попахивало для Марка чем-то гадким. Он и фамилию «Аллочке» специально такую придумал – шипящую. Чтоб не жалеть. Забить до смерти – это, конечно, ужасно. Хотя и вполне по-библейски, где побивание камнями – традиционная казнь для всяческих гадин.

Но прототип гадкой интриганки – хотя какой там прототип, просто слова Ген-Гена подсказали Марку сюжетный поворот – посторонняя, по сути, девушка… вчера еще живая… Черт, черт, черт!

Бедная Анечка Павленко – она же ни в чем не виновата!

Марк ничего не понимал. И ему было страшно. Опять какое-то дикое совпадение. Так не бывает. То, что написанный текст может… ожить – это, разумеется, бред. Полный и абсолютный.

Стоило ему написать про убийство – ножом, точно в сердце – покровителя Алины, и тут же – точно так же! – убивают Полининого бывшего, как его, Венечку. Стоило написать про убийство злодейки Павлищевой, и – точно так же, после премьеры, от такого же жестокого избиения – погибает Анечка Павленко… Но ведь не мистический Он, сойдя со страниц рукописи, вонзал нож в Венечкино сердце, не мистический Он наносил бесконечные удары по хрупкому телу Анечки – это делал кто-то реальный! Сделать сказку былью может только реальный человек из плоти и крови. Но – сделать все точно так же?!

Это же совершенно немыслимо! Невозможно!

Хотя…

Только он, Марк, видит в этих смертях в первую очередь совпадения с «Балансом» – но ведь в романе-то повторяются убийства из серии о Вяземском! Напечатанной, доступной и весьма популярной серии. Кто угодно может купить и прочитать. И один из миллионов читателей вполне может оказаться психом, решившим воплощать написанное в жизнь.

Наверное, надо срочно обсудить это с Татьяной. Ведь это же кошмар – если где-то бродит маньяк, реализующий «исторические детективы». И в то же время… Если заводить разговор с Татьяной, слишком много всего придется обсуждать. Может, со следователем своими соображениями поделиться? Угу, и тут же стать главным подозреваемым. Раз вы, Марк Константинович, все это написали, значит, вы и убили-с! Пожалте-с за решеточку! Экая душевная перспектива! Посидеть в камере, пока какого-нибудь директора театра или продюсера не убьют – вот уж будет идеальное алиби!

– Что, простите? – Он тряхнул головой. – Я… задумался, не расслышал. Извините.

– Вы ведь были на премьере? – терпеливо повторил не похожий на свое имя следователь.

– Как и на паре десятков предыдущих. Я всегда…

– Так-так. – Следователь отстучал что-то на клавиатуре – то ли протокол беседы сразу на компьютере составлял, то ли для себя какие-то заметки делал. – Вот и отлично. А после спектакля?

– После спектакля я гулял, – с некоторым даже вызовом заявил Марк.

– Вот просто по улицам гуляли? – несколько недоуменно (или – недоверчиво?) уточнил следователь.

– Просто по улицам гулял, – усмехаясь, подтвердил Марк. – Ну, может, в кафе заходил. Не помню. Так что, если вы про алиби, то его у меня нет.

– Да что ж вы сразу… – всполошился Добрин. – Ах да, – он как будто что-то вспомнил, – вы же детективы пишете, там это первое дело. Бросьте. Зачем мне ваше алиби? В смысле, если оно у вас есть, то давайте, а если нет, то и ну его, не о том речь. Я, собственно, имел в виду, что вы в театре, ну то есть – в Николаевском театре, не новичок. Даже, можно сказать, свой человек. И если бы были какие-то необычные детали, вы бы, наверное, обратили внимание? Особенно, как вы сами понимаете, после спектакля. Может, видели что-то или кого-то или слышали…

Ничего «такого» Марк не видел и не слышал – ну как минимум не помнил, – но старательно и подробно пересказал все, что хоть слегка привлекло его внимание.

Беседа заняла часа полтора. Марку было неловко, неудобно, он ерзал на неудобном конторском стуле, но Добрин – Кобрин! – кажется, не обращал на это никакого внимания.