Наталья Рубанова - Сперматозоиды

Она примкнула к очереди: спешивших приложиться к мощам было предостаточно – у живого хвоста, как показалось Сане издали, не было ни конца, ни края. Толстуха, стоявшая впереди – плохая копия Сарагины [102], – доказывала что-то мужеподобному существу, сокрушенно качавшему головой: «Да чтоб я еще… ты всю жизнь, всю жизнь мне…»), сзади щебетали пригламуренные барышни («А я ему…» – «А он? Он – что?..»). Сана пожалела о забытом у Волчицы плеере, а через некоторое время поймала себя на мысли, что не слышит всех этих людей – их словно бы онемечили, выключили, превратили в ростовых кукол. Она забылась и сама не заметила, как, отстояв битый час (почему битый, мелькнуло), вошла в храм. Ей никогда не нравились ни запах ладана, ни потрескивание свечей, ни, разумеется, нарочито строгие, будто восковые, лица вечно скорбных и злых старух, но пространство, в которое она попала сейчас , казалось живым и даже каким-то легким. Когда же Сана подошла к раке и коснулась стекла, отделявшего ее от святых мощей – коснулась и поцеловала безо всякой брезгливости, что показалось ей странным, – когда не расслышала охранника («Быстрррей, пжалсст»), то почувствовала странное облегчение, а отойдя, спохватилась: она ведь з а б ы л а, забыла попросить… Что ж, заново теперь? Дура, дура!.. Сана посмотрела еще раз на раку и вдруг поняла, что несказанное – услышано, а формулировка и вовсе не обязательна: послав Матроне воздушный поцелуй, она взяла несколько освященных розовых бутонов и вышла.

Много позже, когда Сана окажется в Дивеевском монастыре и послушницы попросят ее, одну из немногих, помочь – разложить перед службой недогоревшие свечи в деревянные ящички (любой огарок – просьба, обращенная к Нему), – она почувствует вибрации каждого человека, ставившего их когда-то, и пальцы задрожат скорее от любопытсва, нежели волнения: сколько живых душ умещается у нее на ладонях, подумать только! Сколько душ…

На время отпустило – ну то есть наяву отпустило: П. по-прежнему снился, и Сана не знала, ждет ли этих снов, сторонится ли. Он приходил поначалу с Хатшепсут, а потом и с Коломбиной: заводная кукла с блестящими черными волосами и такими же, как у него, бирюзовыми глазищами, улыбалась ей и, облизывая губы, манила фарфоровым пальчиком… Сердце справа, усмехалась Коломбина, касаясь правой груди, а сердце-то у тебя теперь справа, вторила Хатшепсут, касаясь левой. Никогда не плакала Сана так горько: ни на похоронах отца, ни когда впервые выходила из вивария, ни после того даже, как оболочку ее взломали – имеются ли на теле, одежде подозреваемого следы крови, волос, вагинальное содержание, – и Сана долго, несколько недель, лежала – имеются ли в половых путях, в области прямой кишки, на теле, одежде следы крови и спермы, – медитативно изучая рисунок на обоях – имеются ли признаки, указывающие на совершение полового акта в извращенной форме… Лед легче жидкой воды, только и шептала – … нарушена ли у потерпевшей девственная плева (мужским половым членом, пальцем, каким-либо предметом), – лед легче цоканья каблуков по асфальту, лед легче рук, скручивающих тело, – допускает ли строение девственной плевы потерпевшей совершение полового сношения без ее нарушения, – легче рваных шелковых юбок, лед легче легкого: всю жизнь и еще пять минут – лед, один лишь лед! И даже в Стране кофе-шопов, куда удрала она, жизнь, как ей казалось, спустя – «Марихуана, мадам?» – лед, лед, а потом – страх, дикий страх остаться там, в Стране этой, навсегда: «Ну вот, а ты говоришь «не берет»!» – воздуха, да дайте же, черт дери, воздуха!.. О, раз в жизни стоит накушаться травки, дабы понять, что человек, отсутствие которого приносит тебе вполне осязаемую физическую боль, боль на уровне горла (все обиды на Вишудхе, скажет потом Полина, вот из ангин и не вылезаешь), – не более чем образ… А ведь она из-за П. и город-то толком не рассмотрела – впрочем, в пять уже темнеет: Сана близоруко щурится, глядя на каналы, приглашающие ее в случае чего спрыгнуть : в Стране кофе-шопов нет ничего невозможного, в Стране кофе-шопов она встретилась наконец со своим доктором Джекилом и мистером Хайдом – ну, милый, здравствуй!.. Не знаешь, часом, что я здесь делаю?.. О, если б можно было перенестись в тот летний вечер, когда они с П. сидели в самой обыкновенной «Шоколаднице» – свеча горела на столе, свеча горела, и к черту Мертваго [103]– я знаю весь любовный шепот, ах, наизусть : от двадцати [104]до ста пятидесяти децибел, от двадцати – до пракрика дурной его бесконечности, mersi.

Мне не больно, солжет Сана и не сразу заметит, что П. давно целует ей руки: из-под пригорка, из-под подвыподверта зайчик с приподвыподвертом переподвыподвернулся.

Вот она, неведомая вибрация, переход на новую частоту, которая если и не сделает тебя «тотально счастливым» (жизнерадостным кретином, горько усмехнется Сана), то даст, в любом случае, некий опыт – новый опыт in vivo, всегда in vivo: еще один.

…Сначала пошли руки – они двигались помимо воли и жили своей, абсолютно автономной, жизнью: вверх-вниз, вверх-вниз, ух ты , вверх-вниз – циркули, рисующие идеальной формы круги, ух ты, ух ты… А вот и ежик, ее , Санин, ежик в тумане, ласкающий шелковыми своими иглами нежные ее ладони, хрупкие запястья, подрагивающие кончики пальцев: ух ты … Потом неожиданно толкнули в спину: какая-то сила, не плохая и не хорошая, отбросила на метр: стало страшно, а потом вдруг – ух ты – легко… Горячая волна вошла в тело, захватила, затопила каждый его мускул, орган, клетку; казалось, на всем свете не существует ничего, кроме этого (кого? чего?): играющего с ней? излечивающего ее? Если б знать!.. Вскоре движения изменились, став более резкими, угловатыми – «пошли» локти, колени, туловище; комок в горле начал подтаивать – ледяной водопад во рту, плавящиеся льдинки и льдины, глыбы льда…

Выдернутая из мощного потока, она не сразу вспомнила, где находится и что с ней происходит. «Жива?» – голос откуда-то снизу: кто это, почему ей мешают?.. Сана долго не отвечает, а потом медленно, почти по слогам, произносит: «Так не бы-ва-ет», но именно так – было: частоты, которые открывала на нее Полина, переносили в иную реальность, где все, начиная с цвета и запаха, было другим, не таким, как здесь. Ох и бедным казалось ей теперь собственное «трехмерное» восприятие! Мир словно бы раздвоился, раскололся на ДО и ПОСЛЕ, хотя она, разумеется, знала, сколь глупо ставить разделительные полосы: поток-то един…

Иногда Сана чувствовала, будто за спиной у нее кто-то стоит, будто чьи-то невидимые пальцы касаются плеч, а однажды показалось, что этот «кто-то» взял зажженную свечу да и обжег ей пламенем губы… Сана тихонько вскрикнула, но не решилась открыть глаза – лишь задышала еще глубже, еще чаще: каждый выдох сопровождался отчетливым осознанием того, что она сбрасывает с шеи – петлю за петлей – клейкие нити; и было по-прежнему то страшно, то сладко, и то горячие волны ласкали хрупкое ее тело, то острые кюретки выскребали из нежной матки уродцев, походивших скорее на эмбрионы фонем, нежели двуногих…