Наталья Рубанова - Сперматозоиды

Сначала Сатурн, затем Солнце и Луна, слитые с той Землей воедино [111], и только потом – Земля нынешняя. Итак, Сатурн, Солнце, Луна. Три древних земных воплощения, три звучащих кита («Песня-танец-марш? А хорошо в тебя системку Кабалевского-то вдолбили!»), на которых держится шарик… Ты снов и дишь из матки, улыбается Полина уголками губ, однако если б она попросила Сану описать trip словами, Сана едва ли нашла бы их – впрочем, к чему слова, когда знаешь, что когда-то ты жил и на других планетках?.. Сана чувствует, как мощнейший поток закручивает ее в спираль, как размывает серебристо-сиреневая энергия пространство, как пожирает темно-фиолетовый луч лишь на первый взгляд кажущиеся твердыми – на самом же деле совершенные в своей текучести – предметы… Мир совсем не такой, каким ты его себе представляешь: то, что ты якобы видишь, – чеканит Полина, – результат соглашения, договоренность воспринимать объекты определенным образом: тут и сказке конец… Но когда-нибудь ты разглядишь и кленового эльфа, и «несуществующий» пруд в Измайловском… Никакого пруда в парке, с одной стороны, нет, а с другой… с другой, он-то один и есть: и это тоже, тоже соглашение… Соглашение, отзывается эхо Саны: голос проникает в каждую ее клетку, голос заставляет ее пульс убыстряться, – а может, она сама давно стала светящимся звуком, может, тела не существует?..

Когда она впервые увидела свои чакры, ее поразил сам факт отзеркаливания радужного небесного мостика [112]– и тут Каждый Охотник…, что наверху, то и внизу: не обманули, забавно. Вот четырехлепестковая (Сана педантично пересчитала) нижняя – агрессивно-красная, с темно-коричневыми и бордовыми, почти черными, вкраплениями; повыше – ярко-оранжевая, нагло-апельсиновая, взрывная – с шестью (аккурат по Ледбиттеру [113]); вот золотисто-желтая «десятка» солнечного сплетения, двенадцать нежно-зеленых, с тончайшими прожилками розового, «сердечных» лепестков; еще выше, на горле, – шестнадцать голубых; вот два, разделяющихся на много-много частей, ослепительных межбровных индиго-лепестка, – а сколько их там, на фиолетовой макушке, и не счесть… Ванг, шанг, кшанг, санг , [114]повторяет монотонно Полина, ванг, шанг, кшанг, санг , и Сана чувствует, как ее тело захлестывают, одна за другой, горячие волны. Банг, бханг, манг, янг, ранг, ланг … [115]. Изгнание, уже само слово выключает тебя, отправляя в чудовищный trip по морщинисто-сетчатым родовым путям – не там ли живут фантомы древних рептилий? Мерзкая, вся в пупырышках, кожа: мне страшно, кричит Сана, страшно, не понимая сначала, что за Хичкока ей показывают. Тужься! – безостановочно, беспрерывно, плодитесь и размножайтесь, бессмысленно, бесперебойно, плодитесь и размножайтесь, всю жизнь и еще пять минут, плодитесь и размножайтесь, плодитесь и размножайтесь, – да тужься ты, мать твою !.. Цикл, просто цикл, кто успел – тот и съел: червячка – птичка, птичку – лисичка, лисичку – волчок, волчка – человечок, человечка – божчок… Но я не хочу, кричит Сана, чтобы самке, в брюхе которой я окажусь лишь потому, что сорок недель назад у нее произошло спаривание, ставили клизму и брили лобок, перед тем как она выпихнет меня – тужься! тужься! – наружу! Ну-ну, перестань… Гляди-ка лучше: сначала темя, потом лоб… щеки… нос… подбородок… переднее плечико над лоном (о-о, над лоном : месиво, месиво же!)… Заднее, заднее плечико пошло: смотри, как раскорячилась-то – а ты: черные дыры, черные дыры… Та-ак, затылочная ямка… Тужься! Сана видит, как промежность мамаши соскальзывает с лица плода, и на свет серый выходит сначала ее, Санина, головка, а потом плечики и туловище. Не тужься! Не тужься, все-о!… Сана кричит, чихает и начинает быстро розоветь; ей отсасывают слизь из носа резиновой грушей. Акушерка потрошит плаценту. Мамаше спускают мочу катетером. Скучная история!

Есть и другая.

Само семя Земли было тогда пластичным – из него-то они с П. и вышли, там и образовались зачатки их, одной на двоих, – души, дергающей за невидимые лески эфирных отображений, спущенных вниз из астральной оболочки. «Чудо, счастье: нет ни интеллекта, ни рассудка – и ты, то есть эфирная твоя форма, напоминающая эллипс, передвигаешься – нет, паришь – при помощи диковинных членообразных крыльев… Вода и воздух, вода и воздух – вот и все тело, Плохиш, вот и все тело, не чувствующее еще ни тепла, ни холода: их попросту нет… А что есть , ты спрашиваешь, что есть ? Шепоты камней и деревьев есть, разговоры животных и птиц: мы понимали их до тех пор, пока телесные наши соки не стали кровью, слышали их, пока прозрачное не отделилось от непрозрачного – вибрировали с ними, пока не стали видеть иначе…». Сана помнит: когда воздух был плотнее, а вода – легче, когда камни были жидкими, когда тело могло лепить, будто из глины, самое себя, когда одному существу не требовалось для воспроизведения другое, они были неделимы – помнит и то, как отвердевшая, переставшая подчиняться законам души плоть расслоилась, и спаянные оболочки разъединились. Хватаясь за солнечное сплетение, Сана вдруг понимает, что задыхается вовсе не от ужаса, вызванного внезапным осознанием обреченности поисков сиамского своего близнеца: нет-нет, убивает именно программка Allegro barbaro [116]– пора выходить из сценария.

«Пусть не в этом футляре, не здесь и сейчас, не на этой планетке – пусть на седьмом кругообороте Вулкана [117]достигнем мы цели развития и обретем пресловутое «блаженство в Боге»: переполюсовка, квантовый переход, что там еще, Плохиш?.. Сколько рас, сколько эпох нас растопчет, покуда не переродится во что-то иное наш шарик? [118]Сколько воды сгорит, огня утечет – сколько?.. Страшно представить, ну а пока – прощай, добежавший сперматозоид: такой же, в сущности, как и я… Живи «насыщенной полноценной жизнью», люби, если сможешь, не только себя… О, я знаю, знаю: ни на Юпитере, ни на Венере ты не будешь еще осознан, и потому начнешь мстить, мстить мне, отвергая душу мою до тех самых пор, пока я не отброшу твою. Но! Познав иллюзорность битв с отражениями, смирившись с отчаяньем, обессиленный от боли и страха, ты уловишь звук, заставлявший когда-то вибрировать мою, так и не познанную тобой до конца, плоть: тысяча лет или один день – да есть ли разница? Потому и опускаю жалюзи, потому и отгораживаюсь от мира – и тут же, с легкостью отпустив тебя, срываю с окон шторы из деревянных пластин…».

«Ты в порядке?» – спросит Полина, не сразу заметив, что плечи Саны трясутся.

Лишь после путешествия впитала Сана всю полноту его, Плохиша, присутствия. Если раньше она болела, томилась своим чувством, то теперь в нее влилось нечто иное – огромадное, совершенное. Сана верила – скоро начнут происходить чудеса, надо лишь немного, совсем немного еще потерпеть. Она знала, что нужна – нужна ему, быть может, как никогда: сказать как никто Сана пока не смела. Словно яхта со стапелей, сошла она в воду, не подозревая, что это тот самый «волшебный» пруд, и, сломав, наконец, уродливую восьмерку сансаркиного круга – вот, собственно, и весь знак дурной бесконечности, – еле заметно, одними уголками губ, улыбнулась: «Прощай, Плохиш… Привет, Плохиш!», что, в сущности, одно и то же и уже не имеет никакого значения.