Наталия Терентьева - Страсти по Митрофану

– Ну, сына мой, ты ж мой маленький сына… – Филипп отер сыну слезы. – Соскучился о бате, да? Устал там, на чужбинке-то? Как там все было-то? Ну, все нам рассказывай! Мать сейчас блины нажарит, да на работу ей надо, а мы с тобой как сядем, ты мне все рассказывать и показывать будешь! Пленку всю отснял?

– Всю. И еще Элька… – Митя запнулся.

– Что? – улыбнулся Филипп, и ничего плохого в этой улыбке не было.

– Элька тоже много снимала… И еще мне свою старую видеокамеру на время дала… Я тоже на нее поснимал… И видео, и фотки…

– Здорово… – опять улыбнулся Филипп.

В старой растянутой тельняшке, с Митиным ободком на голове отец был похож на очень усталого, внезапно поседевшего подростка. Когда он убрал волосы со лба, то оказалось, что лоб у отца в веснушках и прорезан двумя глубокими морщинами. У Мити защемило сердце.

– Бать… Ты как себя чувствуешь? – спросил он, не слезая с колен отца.

– Плохо, сына. Но… как только узнал, что ты Гран-при получил, сразу стало лучше. Но вообще плохо, тяжело дышать и вообще… Мне нельзя волноваться.

– А приезжал тогда врач? Что сказал?

– Да какой там врач, сына! Какой врач! Разве их дождешься? Не дозвонишься даже! Помрешь, а ты никому и не нужен! Мать вот прискакала вечером, валерьянки мне заварила да валидол с кухни принесла.

– А ты так и лежал до самого вечера один, без помощи? – ужаснулся Митя.

– Лежал, сына. А что мне было делать? Сын – на гастролях в Европе, матери его до меня дела нет…

Марьяна высунулась с кухни:

– Ну ладно уже пугать-то Митрофана, отец! Все хорошо, ты же видишь, сыночек!

Филипп крепко сжал Митино плечо.

– Ей хорошо, она думает, и мне хорошо. А у меня душа болит за тебя. Ну, все, мать, иди давай, поработай немножко, мы тут сами разберемся, а то опоздаешь! Дожарим блины, да, сына? Кубок показывай!

– А… – растерялся Митя. – А у меня его и нет, батя.

– Нет? Вот дают капиталисты… Ну, грамоту хотя бы дали?

– И грамоты нет.

– Это как? – нахмурился Филипп. – В смысле – нет? А что есть?

Митя развел руками. Вот это поворот. Меньше всего он думал о том, как рассказать отцу, чем закончилось его выступление на фестивале. Ничем. Но говорить это было совершенно невозможно.

– Так, ну сейчас разберемся. Давай, мать, по блинку с нами съешь да и топай на работу, опаздывать нехорошо!

Они сели втроем за маленький столик на кухне.

Митя чувствовал, что как-то не может приехать домой. Вот вроде он и дома, а вроде и нет. Эли рядом нет, а он чувствует ее присутствие, видит ее взгляд, слышит ее, ощущает, уже скучает. Он даже толком не попрощался с ней, убежал домой.

– Сына? – Филипп вопросительно посмотрел на него. – О чем думаешь? Ты где был сейчас?

– Когда?

– Когда я с тобой разговаривал.

– Я… Да нет, батя, не обращай внимания, я просто… не выспался. Вчера долго было закрытие фестиваля, а сегодня утром рано уже на самолет… – Митя говорил, чувствуя, что отец пролезает ему в душу, слышит не то, что он говорит, а то, что сказать не собирался.

Марьяна быстро съела блин со сметаной, поцеловала Митю, потрепала его за волосы и убежала на работу. Филипп сходил, запер за ней дверь, что-то негромко сказал, Митя не расслышал, Марьяна засмеялась.

– Ну, сына, вот теперь мы с тобой одни. Рассказывай.

– Что, батя?

– Почему телефон выключил. Почему не звонил отцу, больному, который чуть не умер. Почему так выглядишь. Почему чужой. Почему ешь так, как будто голодал две недели. Почему от тебя пахнет… Не пойму, чем пахнет… Чужим чем-то!..

Филипп сгреб несколько салфеток, которыми Марьяна аккуратно промакивала уже накрашенный на работу рот, яростно их сжал и бросил обратно на стол. Они легли живописной кучкой – неровный клубок белоснежных салфеток с красными ободками от яркой материной помады.

– Что скажешь, сына, своему бате? – Филипп улыбался, сидя совсем рядом с Митей, зажимая его ногу своей огромной коленкой.

Митя задрожал. Ну вот, сейчас начнется… Филипп взял его рукой за шею, приблизил Митино лицо к своему.

– Что, сына, загулял?

– Батя…

– Ну, и как она? – Лицо отца было близко-близко. Митя никак не мог сосредоточиться на его зрачках, попытался отодвинуться, Филипп не дал – крепко держал его шею.

– Батя… – Митя опустил голову. Нет. Нет, он не готов, он не будет говорить об этом.

– Повторяю вопрос: ну, и как она?

– Кто? – спросил Митя.

– Она. Смотри мне в глаза! В глаза!!!

Митя поднял голову и посмотрел отцу в глаза.

– Никак, батя. Я… не понимаю… Я устал, можно я посплю? Я почти не спал сегодня.

– А-а-ах… – выдохнул Филипп. – Не спал!.. Что делал, сына? Расскажи…

– Вещи собирал, не мог уснуть перед самолетом. – Митя заставил себя не отводить глаз.

Филипп сжал плечи и шею сына так, что у Мити что-то хрустнуло в позвоночнике.

– Скажешь, – твердо сказал Филипп. – Все скажешь. Буду бить, пока не скажешь.

– Бей, – пожал плечами Митя. – Бей.

– Вот ты как! – засмеялся Филипп и отбросил Митю от себя. – Вот ты как, сыночка мой! Вот ты как с батей со своим родным поступаешь! А-а-а… Я так и знал, я так и знал, я чувствовал неладное, я знал… Иди!!! Иди-и-и-и!!! – Он страшно крикнул и одним движением большой руки резко сбросил на Митю всё, что стояло на столе. – Иди к ней! Или куда ты там хочешь идти! Иди! Сволочь!!! – Филипп столкнул Митю со стула. – Ты же сволочь! Я вырастил сволочь! И эта маленькая сволочь предала меня!

Филипп второй раз сильно толкнул Митю, который собирался встать с пола. Митя отлетел к стене, снова попытался встать. По ногам его стекало масло с блинов, которые уже упали на пол, сметана, сливовое варенье… Митя перешагнул через кучу сваленной посуды, еды, растерянно остановился посреди кухни. Отец… плакал. Он больше не кричал. Он сидел на табуретке, огромный, несчастный, повязка съехала с его взлохмаченных волос… И плакал.

– Батя… – Митя потоптался на пороге кухни и попытался протянуть руку к отцу, взять его за плечо.

– Уйди! – Филипп с силой отбросил руку сына. – Уйди, Митька! Я все понял про тебя! И жизнь моя – кончена! Я больше не нужен тебе! Ты забыл меня! Ты бросил меня ради этой… Ты предал меня…

– Батя, нет… Нет, это неправда… Я… Нет, я не предал…

Митя плакал вместе с отцом, чувствуя, что маленький кусочек внутри него остается спокойным и накрепко закрытым для отца. Ни жалость, ни огромная нежность, которую он сейчас испытывал к отцу, не заставят его рассказать ему про то, что было, и про то, чего не было, но могло быть с Элей, он точно это знает теперь. Он вообще многое узнал о жизни и о себе. Но он почему-то не готов делиться этим с отцом.

Отец пошел выносить мусор – хотел, наверное, покурить на улице, а Митя быстро убрал все на кухне, вытер пол, выбросил кучу прекрасной еды, штук десять блинов, которые у Марьяны получились неровные, подгоревшие, но все равно аппетитные, золотистые, толстенькие. Митя вздохнул и выбросил разлившуюся баночку сметаны, натертый сыр… Постаралась мать, в кои-то веки раз.