Наталия Терентьева - Страсти по Митрофану

Филиппа не было довольно долго. Наверно, ходил вокруг двора, разговорился с кем-то из собачников, отец иногда может зацепиться с кем-то и проговорить часа два. Когда Филипп пришел с улицы, пахнущий табаком, расслабленный, с посветлевшим лицом, Митя уже лежал в постели. Он быстро скинул грязную одежду, замочил ее в тазу, принял душ и нырнул под одеяло.

Филипп сдернул с него пододеяльник.

– Ну? – подмигнул он сыну. – Работает?

– В смысле? – спросил Митя и покраснел.

– Знаю, что работает. У нас, у Бубенцовых, с этим все в порядке, до старости будешь баб… только так… кивнешь… уже бегут, готовые… юбки на бегу задирают… Выбирай только… Так что ты не спеши с этой своей… Любишь ее, да, сына?

Митя задохнулся. Нет, нет и нет. Он ничего не скажет, он не будет говорить об этом. Все улетучится, все растворится, если он скажет, ничего нельзя обсуждать, он это точно знает.

– Ладно, молчи… Затаился, смотрите, сучонок…

Филипп говорил ласково, но от Мити не отходил. Тот напрягся. Если отец хочет чего-то добиться, он своего добьется, любым путем. Поэтому лучше что-то сказать.

– Батя, все вообще не так.

– А как, сына? Ты расскажи отцу.

– Она… – Митя набрал побольше воздуха. – Мне не нравится.

– Не понравилась? – захохотал Филипп. – Что – рыба? Я так и думал. Смотрел еще, думал, что за рыба такая – холодная вся, скользкая. Глазенками своими вылупилась, стоит, смотрит, рыбьими, цвета в них нет… Глаза у бабы должны быть черные – огонь! А у этой что… студень… Да? – Филипп пытливо посмотрел на сына.

Тот пробурчал что-то невнятное. Филипп ухмыльнулся.

– А что не понравилось-то? Расскажи, сына, расскажи, кому ты еще расскажешь, как не мне? Ну! – Филипп подмигнул, сел рядом на кровать, зажал ноги сына большой рукой. – Говори!

– Нечего говорить, батя, – как можно тверже сказал Митя. – Ничего не было.

Филипп прищурился.

– Ну не было так и не было, сына. – Он легко встал, отошел от Мити, в дверном проеме повернулся к нему. – Помирать мне можно, да, сына? Отжил я свое? Не нужен больше тебе? Никому больше не нужен? Зря я жизнь свою закопал ради тебя, да?

– Батя… – Митя привстал на кровати. Филипп ждал, что тот подбежит к нему, обнимет, но Митя лег обратно. – Я посплю, ладно?

Филипп долгим взглядом посмотрел на сына и тихо произнес:

– Ладно, сыночка, ладно. Спи. Умаялся ты, утомился. А я пойду посмотрю, сколько таблеток у меня осталось. Вот как последнюю таблетку допью, так и помру.

Митя слышал, как отец на кухне наливал себе чай, полез за чем-то в холодильник, потом включил радио, прикрыл дверь на кухню. Мальчик хотел поскорее уснуть, но сон как-то не шел. Надо ехать завтра в тот лагерь, обязательно, он это чувствовал. Он должен помочь отцу. Отец должен увидеть свою прекрасную скульптуру, должен вспомнить, какой он был успешный в молодости, может быть, что-то в нем всколыхнется, может быть, он поверит в себя.

Митя был уверен, что, как бы отец ни хорохорился, он в себе изуверился. Он ждет и ждет заказов, иногда ему звонят, но все реже и реже. Вот в этом году, кажется, вообще не звонили. А если и звонят, то заказывают какую-то ерунду, а отец ждет большого, важного заказа, где он сможет, наконец, реализовать все, что он накопил за эти годы, все нерастраченное, все его мучительные поиски себя, смыслов, о которых он так любит говорить с Митей. А с кем еще? У отца больше никого нет. Друзья давно все отвернулись – кому же нужен человек, у которого что-то не пошло, не заладилось в жизни, все тянутся к успешным… Мать – хорошая и любит отца, но совершенно ничего не понимает в искусстве. А Митя – понимает. Отец научил его понимать. Лепить – не научишь. Отец – гениален, Мите это не дано, он просто ковыряет своими пальцами, ковыряет все, что ни попадя, – а толку нет. Фразу эту Митя знал с детства как «Отче наш». И все равно ковырял и ковыряет, что бы отец ни говорил. Но отец-то гениален. Только все об этом забыли.

Мите казалось – вот увидит он тот памятник, сфотографирует его, привезет домой, и отец воспрянет. Может быть, Митя пойдет с этой фотографией в Академию художеств… Куда-то еще… В Строгановку… Отца возьмут преподавать… Ему есть чему научить студентов, точно есть. А он сидит дома, никому не нужный, всеми забытый…

Как только уехать? Отец не отпустит его на целый день, а с Элей – тем более. Придется что-то придумывать, врать. Но это ложь – во спасение. Это уж точно – во спасение.

Митя уснул, так и не придумав, что сказать отцу, чтобы он ни о чем пока не догадался.

Когда проснулся, то решение было в голове готовое. Вот удивительное свойство подсознания – отпустило Митю отдохнуть, а само тем временем проработало все возможные варианты и выбрало самый лучший и неожиданный: Митя скажет, что пойдет в школу помогать завучу, Таись-Игнатьевне, родители всегда приветствуют, когда Митя активен в школе, больше мать, конечно, но отец не спорит, соглашается. И главное, в школу отец за ним не пойдет – школа рядом, в соседнем дворе, с Таисией он поругался еще в прошлом году, когда та попыталась поговорить с отцом о том, что они единственные из полных семей не сдают деньги на нужное школе оборудование. Зря Таись-Игнать тогда задела эту тему, отец взвился, конечно, лишнего наговорил. Но замдиректора к Мите относится хорошо, подмигивает ему, часто просит помочь с чем-то, не лезет так, как Марина, но точно симпатизирует.

Вот он пойдет в школу, а там якобы застрянет. Они ведь не на целый день с Элей уедут – туда-обратно… Митя не хотел точно считать, сколько времени уйдет на поездку. Как получится… Отец будет думать, что он в школе, будет звонить, Митя будет отвечать, отец, зная, что Митя – вот он, рядом, в триста метрах от дома, будет спокоен. Ну, а уж когда вечером Митя приедет с фотографией той статуи, за которую отец когда-то получил первую премию в Москве… Или даже не в Москве… в России… Митя сразу, по дороге сделает фотографию, есть фотостудия у метро, и придет с ней домой, и повесит ее в гостиной, и можно будет честно признаться, что ездил в лагерь. Отец ругаться не будет, Митя был почти точно уверен в этом. А про Элю он и не скажет. Это – закрытая территория. Территория его свободы. Территория его любви.

При мысли об Эле заволновалось все в душе и теле, Митя побыстрее встал, помахал руками, размялся, побежал в душ, включил сразу ледяную воду. Отец, услышав, что сын проснулся, зашел большими шагами в ванную, отдернул шторку, прислонился к стене.

– Бать… – Митя смущенно стал задвигать шторку. – Льется вода…

– А и пусть льется! – ухмыльнулся отец. – Какой ты стал… Просто юноша… Мужик… Бабы, наверное, с ума сходят, да, Митяй… Так что там у тебя было с девицей этой? Неужели вот так и съездил с ней, в одной гостинице жил и ничего, а?