Елена Вернер - Купальская ночь

– Тебе видней, – усмехнулся Костя.

– Почему это?

– Ты у нас мавка, не я.

– Почему ты меня так называешь? Я похожа на злой дух, утаскивающий кого-то под воду? Или я просто выгляжу как утопленница?

– Ты вынырнула прямо перед моей лодкой. Кем еще мне тебя считать? – его улыбка была такая же резкая, как и все лицо. – А сегодня? Эти волосы твои, вьются, сарафан… Ты на огородах как привидение. Надо вернуться, дедка того с ружьем проверить, а то он мог и преставиться от такого явления.

Катя собралась насупиться, но вместо этого хихикнула, не сдержавшись.

– А еще у мавок спина прозрачная, – вспомнил Костя ни с того ни с сего.

– А, ну да, сходство полное, – иронично закивала девушка.

– На Ивана Купалу вся водяная нечисть выходит на берег. Но костры защищают людей. Так что я тебя не боюсь, ты прими к сведению. А если серьезно… Это хорошо, что администрация захотела выделиться. Ну, в смысле праздник такой устроить. До перестройки все по-тихому праздновали, междусобойчиками. А по-хорошему народ должен помнить свои традиции.

– Их и так помнят. Песен вон сколько пели сегодня, – вспомнила Катя. – Я столько никогда не слышала в одном месте. Прямо народный концерт…

– Эти песни… – Костя вздохнул. Он вдруг разволновался, голос стал требовательным. – Они сейчас просто звуки, понимаешь? Их по пьяни поют, да и всё! Еще и шансончиком перемежают. А раньше… Ты когда-нибудь думала, как они возникали? Как рождаются вообще народные песни? Наши, и украинские, и, я не знаю, болгарские, да хоть английские! Я не знаю, что они там растят, как вообще живут сельские жители там… Но ведь живут же! И земледельцы, и мастеровые какие-то, не все ж там небоскребы… Я хочу сказать, что это тяжелый труд – жить на земле. Наверное, самый тяжелый в мире.

– Ну, не скажи. А на заводе? А в шахте…

– Ну… Заводы разные бывают. Если гравий на транспортерную ленту кидать, то конечно. И шахты… Но все равно сельский труд – это ад. Декорации красивые… – он обвел рукой простирающийся пейзаж. – Но ад. Земля, эта жирная, черная… Или сухая, как пыль, да еще с коркой сверху. Лопату на штык не воткнуть. Ее надо обрабатывать, все время, каждый день, с утра до ночи. А если засуха, или все вымокло и сгнило на корню, или саранча поела, жуки… Рехнуться можно. В этих песнях все неприкрытое, понимаешь? На разрыв. Когда работать уже невмоготу. Ты же слышала Маркела… Когда солнце печет, пот льет в глаза, так, что щиплет, и руки ноют, и спина – в наклон же приходится работать… Каждый суставчик горит огнем, а до конца еще ох как неблизко! И они пели. Это мы уже так весело приплясываем: косил Ясь конюшину, поглядел он на дивчину! А на самом деле ты себе представь только: конюшина – это клевер. Ясь, значит, косит клевер, а «дивчина жито жала», то есть рожь, по-нашему. И что, думаешь, до переглядок им было? Другое дело, что человек ко всему привыкнуть может… И народные песни, настоящие, они для того, чтобы прям тут, посередь поля, не завалиться и копыта не отбросить. Их поют, когда уже нет слов.

Он подпер рукой голову и удрученно замолк. Катя думала о сказанном, поражаясь, что такие мысли вообще посещают ее знакомого. Она не была согласна с ним во всем, но… Костя спохватился.

– Я все болтаю. С тобой так просто говорить, о чем думается, – признался он застенчиво. – Просто мне не все равно! Я тут родился, это моя земля. Бывало всякое, но сейчас хуже всего. Все развалилось. Зарплату матушке на заводе пятый месяц задерживают. Разворовали уже все, что можно. А пару лет назад вообще было тяжко, денег не было ни у кого в поселке, даже у Астапенко. Деньги-то Бог с ними, и так протянем, картошки выкопаем – с голоду не помрем. Дело-то не в деньгах… А вот тут, – он постучал пальцем по лбу. – Как этот мост: старый вроде уже смыло, а новый когда еще построят… А, ладно, не бери в голову! Что-то меня занесло.

Он махнул рукой и даже подмигнул, но Катя видела, что сейчас прорвалось то важное и настоящее, что было у него на душе.

– Да нет, мне интересно знать, что ты думаешь, – подбодрила она его.

– Я много чего думаю. Это неинтересно. Но я всего лишь парень из Прясленя, а эта земля знала и других людей, древних воинственных скифов, сарматов… Боюсь, куда более достойных, чем мы… Тогда тоже были путешественники… По берегам жили племена земледельцев, но и в этих племенах находились те, кто стремился узнать, что же там, за горизонтом, какая жизнь, такая непохожая на тяготы их родного селища, идет там, за лесами. Эта река видела настоящие корабли…

Говоря это вполголоса, он вытянул ноги и откинулся на песок, глядя в небо. Вокруг уже светало, месяц уплыл за реку и качался у дальнего леса. Лицо Кости, чуть сглаженное предрассветным сумраком, приобрело мечтательное выражение. И даже речь его изменилась, как будто он вслух зачитывал книгу-невидимку.

– Она была полноводная, широкая и оживленная, эта река, по ней купцы попадали в Десну и Днепр, а вместе с ними увязывались и те, кто хотел странствовать. Крепкие деревянные ладьи, просмоленные, расписные, с задранными вверх носами, вспенивали на рассветах и закатах гладь воды, у которой еще не было этого имени – Юла. В их трюмах тускло поблескивали меха, шелестело зерно, линяли от речной влаги ткани, созданные укутать собой тела самых невероятных красавиц и алтари самых суровых богов. На них плыли хмурые бородачи в грубых многослойных одеждах, богатые купцы и нищие странники, которым нечего было терять и ничто нигде не держало.

Однажды здесь появился и этот мужчина издалека. При нем был его меч – единственная драгоценность, друг, спутник и защитник. Не раз меч спасал его от коварного удара злобного кочевника или алчного проходимца. Воин немало повидал на своем веку, но неведомые земли все равно манили и обещали большее. А у него было все, что требовали эти земли взамен – отвага, сила, терпение. Днем он был воином, огромным и бесстрашным, и не раз доказывал свою храбрость в бою. Но по ночам, когда звезды тонули в речной воде, с него спадала эта маска. Всего лишь мужчина – вот кем он был на самом деле. И звезды, и соловьиные трели тревожили его влюбленное сердце. По ночам оно ныло и не хотело странствовать, его тянуло туда, где черноволосая дева после долгого дня, полного тяжкой работы, расчесывала и сплетала свои косы, и наигрывала на флейте из лебединой кости простую, но трогательную мелодию. Она не пела – песня могла бы выдать ее думы родным и соседям. Но флейта, подаренная ей самым прекрасным воином на свете, касалась ее губ, и ей чудилось, что это ее воин целует их. А ему эту мелодию напевал ветер. И вся его душа стремилась обратно, туда, где дом и она.

Путешествие подходило к концу, на растущей луне он собирался вернуться, и все чаще радостно думал об этом. Он вспоминал родные места, сидя на корме и перекидываясь словами с земляком, который отправился странствовать вместе с ним. Здесь, на реке, где встречались разные люди, говорящие на разных наречиях, поговорить с земляком было особенно приятно. Но и ему воин не рассказывал о самом сокровенном образе, являвшемся во снах. Пока не наступил тот самый день. Воина не мучили предчувствия, не являлись предзнаменования. Когда ладья пристала к высокому берегу, он выбрался и зашагал в лес, дыша ароматами диких трав. И не заметил, что нога его ступает на камень, на котором пригрелась змея. Один миг – и все было решено. Он, хромая и превозмогая огонь, растекающийся по венам, добрался до ладьи, но ни его спутники, ни знахарь из ближайшего поселения ничем не смогли помочь. Воина уложили на берегу, и он смотрел в небо, на старый, съеденный наполовину месяц, и знал, что узенького и нарождающегося ему уже не увидеть. Как не увидеть темноглазую деву, плетущую косы на утесе у реки. Никогда. Он просил своего земляка найти ее и сказать, что видел во сне только ее, всегда только одну ее. И земляк обещал. На следующем закате тело воина предали огню, а кости захоронили, положив рядом верный меч и поставив возле черепа слепленную накануне глиняную чашу. Таков был обычай. И ладья поплыла дальше. А земляк спустя несколько лун вернулся в родные земли, нашел черноволосую красавицу и поведал, что воин решил остаться в чужой стороне, где незакатное солнце и вечное лето. И уже сам стал по вечерам приходить к девушке и рассказывать о своих удивительных странствиях и приключениях, половины из которых, конечно, и вовсе не было. Скоро девушка стала его женой. И в утро свадьбы, заливаясь горючими слезами, выбросила с утеса, на котором расплела девичьи косы, свою лебединую флейту…