Наталия Терентьева - Маримба!

Почему-то идея Масленицы очень не понравилась француженке, сбила ее с мысли, испортила настроение.

– А вообще я, знаете, что вам скажу? Блины у нас, у русских, – это поминальное блюдо. И точка. На поминках блины едим. С киселем. И с… этой… рисовой…

– С кутьей, – подсказала, вздохнув, Катька.

– Да! А масленица – полное варварство, язычество! Огонь, костер… Вот где ты, Косин, собираешься, жечь чучело, мне интересно?

Косин от неожиданно даже привстал:

– Я? Жечь чучело?

– Да! На Масленицу не блины надо жрать, а чучело жечь! Главное событие! Вы что, не знали? Какие же вы гимназисты после этого? Гимназисты… Ни бе ни ме…

– Марина Алексеевна, – примирительно попросила Маша, – спойте нам что-нибудь, пожалуйста!

– Да, да, спойте! – поддержали ее остальные.

– Спеть? – нахмурилась француженка. – Да у меня от всех этих разговоров не то что петь, а разговаривать охота отпала. Тебя, кстати, Пузовкина, первую в армию заберут, когда у нас введут всеобщую воинскую повинность. Я тебе обещаю. Вот там тебе в армии и споют, и станцуют по полной. Та-ак! Тетрадки открыли, пишем… Число какое у нас сегодня? Данилевская, диктуй по-французски!

– Oui, bien sur, – вздохнула Катька. – Toujour est Jeudi, Fevrier, le dix-neuf…

– Вот именно, Данилевская, что лё диз нёф, и никуда ты от этого не денешься… Умная ты или глупая, еврейка или русская… Набекрень у тебя мозги или нормальные, обычные… Никуда нам не деться… Все как-то идет, без нас, и нас не спрашивают, хотим мы или не хотим…

Она села за свой стол. Посидела. Встала, закрыла окно. Опять села, сложила ровно все разбросанные ручки, ластики, карандаши. Вздохнула и взяла гитару, которая всегда стояла у нее рядом с учительским столом, в уголке.

Француженка задумчиво провела пальцами по струнам.

– Padam, Padam, Padam… – уже тихонько затянул Косяша на задней парте.

А француженка неожиданно дала мощный аккорд и громко, весело запела:

– Ой, зимушка, ой, зимушка, не много ли тепла,

Несу блинов корзиночку для милого дружка…

Она кивнула Катьке:

– Подпевай, Данилевская! Знаешь, небось! – и продолжила, так же жизнерадостно и громко:

– На белом полушалочке снежинки чуть видны.

Мы всех зовем – пожалуйста!

На праздник, на блины!..

А-а, а-а-а-а… На праздник, на блины!!!

Не знала Марина Алексеевна и знать не могла – да и кто знал, кроме наших великодержавных разведчиков, – что через месяц после этого разговора взовьются над «страной ее детства», над Крымом, наши флаги, расцветят триколором лазурное небо, лопнут от ярости враги – их и у Марины Алексеевны, и у всей страны хватает, и станет Марина Алексеевна мечтать, как она летом, которое когда-нибудь обязательно наступит в этой холодной стране, поедет на море, где она когда-то в детстве бегала босиком.

Удивительный художник – жизнь, который любит яркие финалы, истории с продолжением, неожиданные, пугающие своей пронзительной и жестокой ясностью повороты. Если и учиться закручивать сюжет, то только у него. И когда у жизни получаются такие лихие, авантюрные сказки, можно лишь тихонько спросить: «Можно я запишу? Ничего не добавляя, ничего не раскрашивая… Вот только запишу, как было…»

Вот и в мои ироничные сказки о главном ворвалась политика, переставляя акценты, смещая образы, даже меняя смысл сказанного…

– Вот это я понимаю апрель, а! – Француженка пошире распахнула окно. – Всегда бы так! Солнце-то, солнце!.. À la notre mer! Пиши, Косин! Куда ты смотришь? Голову подними! Какой урок сейчас? Вот люди, а! Им море, считай, подарили, самое лучшее море в мире, а они… Пишите: la Crimе́e est la terre Russe! Крым – это земля русская! Все, точка! Пятой колонны, я надеюсь, у нас в классе нет? Никто не скиснет от моей радости?

– Нет! – Косин неожиданно бодро ответил за всех. – Еще чего!

– Вот это я понимаю, гимназисты! Так, Данилевская, ну-ка гимн давай, три-четыре…

– Я по-французски наш гимн не знаю, Марина Алексеевна…

– По-французски? – захохотала француженка. – Да еще не хватало! Наш гимн – это наш гимн. И вообще – пусть русский теперь все учат… Вон Пузовкина давно предлагала, да, Маш? Так, все поем, кто слов не знает – тройку по-французскому поставлю! Косин, телефон убирай, вставай, гимн стоя надо петь, и… – Марина Алексеевна набрала побольше воздуха и первая запела, хорошо, громко и музыкально: «Россия – священная наша держава…»

Катькина группа с воодушевлением пела гимн. «Немцы», немецкая группа, сидевшая за стеной, в соседнем кабинете, услышав пение, тоже стала подпевать. Нина Борисовна Лейшман, немка и завуч, в недоумении смотрела на детей.

– Ну вы, конечно… – покачала она головой.

Не запретишь же детям петь национальный гимн! Слов никто толком не знал, кроме двух первых строчек и «Славься, отечество…» Их и пели. Самозабвенно орал Кустовский, размахивая руками, пели девочки, пела за стеной Катька, Марина Алексеевна тянула второй голос, тоненько вторил им Косяша.

За окном тяжело пикировали черные взъерошенные вороны, живущие в школьном дворе, и кружилась стайка белоснежных голубей, поднявшихся со старенькой голубятни, чудом сохранившейся с незапамятных времен на территории соседнего садика.

На дворе был апрель, солнце, снег, мороз…

Моя бабушка умела радоваться. Радовалась действительно хорошему и просто ерунде. Починили ей свет в прихожей – радовалась, включили осенью на день раньше батареи – радовалась, приходил из ЖЭКа приветливый, непьяный мастер – бабушка потом с удовольствием хвалила и его немудреную работу, и его самого. У бабушки почему-то все хорошие мастера были «мальчишками».

Когда она рассказывала, как эти мальчишки отлично ей все наладили, прикрутили, починили, я представляла своих одноклассников, только в спецодежде, с отвертками, пассатижами, молотком… Но если я была у нее в гостях и мастер приходил при мне, то я искренне удивлялась: неужели для бабушки этот старичок – мальчишка?

Бабушка сама очень долго была молодой, очень молодой, так долго не менялась, сопротивлялась наступающей, наваливающейся старости.

Потом и бабушка моя постарела. И ушла. А старички с отвертками начали незаметно молодеть. И резко помолодел весь мир вокруг меня. Моя бывшая старшая подружка Юлька давно-давно, когда ей только исполнилось сорок, шумно объявила: «Черт побери! Вышла на улицу, весна, солнце, и вдруг увидела – столько вокруг идет молодых девчонок… Откуда они взялись? Выросли за зиму?» Нет, Юлька, они выросли за нашу с тобой весну и наше лето. Оно ведь и так было очень долгим.

К неожиданно наступившему юбилею я купила симпатичные брючки и стильный пиджак. Нарядилась, когда Егор пришел к Катьке в субботу. Он хмыкнул, когда я открывала ему дверь, ненароком оглядел меня, вроде поощрительно улыбнулся.