Марк Берколайко - Фарватер

И никому ведь не показалось дурным предзнаменованием, что Бучнев вовсе не похож на сатира, гоняющегося за всеми подряд нимфами, даже и очень сомнительной красоты. Никто не понял, что он – некое олицетворение России: та же необыкновенная привлекательность, те же витальность и полная непредсказуемость…

И так же, как этот «Иван-добрый молодец» позарился на уродливую еврейку, Россия вполне может позариться на уродливую еврейскую власть.

«Вдавливает…» – смятенно думала Землячка. И черт бы с ним, что бунт ее плоти стал объектом похохатываний… но Георгий утопил ее великий замысел… а она так явственно видела этот взрыв, она так мечтала, что потом, в Марселе…

Шебутнов уже не сидел, он расхаживал по комнате, но Землячка не чувствовала в его перемещениях никакой угрозы.

Он просто говорил…

– Да, вы, эсдеки, были коверными, но какими же идиотами оказались мы! Не поняли, что в русском цирке можно сколь угодно искусно ходить по канату, жонглировать факелами, извиваться под куполом, фокусничать – однако самые восторженные овации сорвут самые примитивные коверные… И сорвали!.. Снимаю шляпу, только перестаньте своим противным клоунским фальцетом голосить об интернационале обездоленных! Вы ведь доподлинно знаете, что интернационал есть только один… Представляю, как хохотали Ротшильды, когда антисемит Александр Третий брал у них деньги для промышленного развития антисемитской России… Впрочем, все, что случилось, было предсказуемо: мы, по бездарности своей, разрушили державу, вы, по непомерной жадности, прибежали на развалины поживиться… Но знаете, что меня веселит и утешает? То, что вы в конечном итоге оказались не умнее нас. Да-да, мы позволяли проявить себя лишь самым одаренным из вас и – у страха глаза велики! – приписали их талантливость всему народу. Но вот плотины рухнули, из местечек хлынула толпа посредственностей, принялась служить своей власти, а заодно, как и свойственно массе, оттеснила и задерьмила все лучшее, всех тех, кто чудом из нее вырывался. И выяснилось, что еврейские посредственности самодовольны и наглы не менее, чем русские, – а ведь любому народу грозят беды тем большие, чем большую силу обретают в нем посредственности!

Землю обетованную вы сами когда-то завоевали, сами же и потеряли – что ж, такое случалось много раз и со многими, с нами, например, случилось сейчас… Нет, не просто случилось, nobis maxima culpa [39]– и воздаваться нам за нее будет бесконечно долго и страшно. А вы… Вы решили, что пора унижений закончилась, и принялись на разрушенном мародерствовать – tuum maxima culpa! Но этаземля обетована вам не была, торжествовать придется недолго! Дождетесь же!!!

Задохнулся, закашлялся – и неожиданная пауза дала Землячке возможность немного успокоиться. «Меня не так-то легко вдавить, – решила она. – И незачем паниковать, ведь когда сообщила Кобе, что стивидор погиб и задание не выполнил, – ни полслова упрека не было. А больше ничего сообщать не буду, только нужно Бучнева поскорее ликвидировать – и все!.. Абсолютно необходимо поскорее ликвидировать… И все!.. Все!»

– Мне ваше кликушество, гражданин подполковник, надоело! Через десять минут вас поставят к стенке… Но, может быть, хотите попроситься к нам на службу? В ЧК вы не нужны, но для организации работы военной разведки и контрразведки… Что ж, готова поставить этот вопрос перед Реввоенсоветом республики. Даже лично перед товарищем Троцким.

– Заткнись, дура, – как-то очень беззлобно, почти ласково, попросил Шебутнов. – Зачем ты хочешь казаться еще мерзее, чем есть на самом деле? К чему тебе прикидываться искусным игроком? Ты ведь посредственность, выдвинутая на авансцену мародерка… Где были жалеющие всех тварей божьих глаза Бучнева, когда он в Марселе соглашался с тобою встречаться?

– Моему терпению есть предел!

– Дотерпишь, осталось совсем мало, – и заговорил еще медленнее и весомее. – Бучнева не взяли в первый же день пребывания в Севастополе, он стивидорствовал и без помех получал динамит только потому, что его, как последнюю надежду, хранил я.

– Что?! – во второй уже раз взвизгнула Фурия. Вот теперь она действительно отказывалась верить. – Он – тоже ваш?!

– Нет, он – ничей, непростительно сам по себе… Линкор был напичкан дельцами, политиками, генералами, их барахлом, отродьем, бабами, холуями… – и я решил, что всю эту свору следует уничтожить, чтобы не мешали уже ушедшим, не путались у них под ногами. Я думал… – и по лицу его потекли слезы, исчезая в клочковатой, рыже-седой бороде, – я много пил и думал: а вдруг эвакуация – это исход, наподобие вашего, из Египта… Вас тогда вышло намного меньше, но вы сумели размножиться, сохранить свой воинственный и заносчивый дух, древний язык… так почему бы нам, исшедшим сейчас, не сохранить себя, наше героическое терпение, великую речь? Да, у вас есть Тора, говорил я мысленно всем вам, ненавистным, вы читаете ее ежегодно, каждую неделю – и это вас скрепляет. Но у нас есть «Евгений Онегин», думал я и пил, так нужно читать этот Богом внушенный роман по главе в месяц – вот возможность сохраниться, вернуться, воссоздать! Только название должно стать другим, на которое Пушкин не решился: «Книга Татьяны» – и эта Книга много чище и светлее «Книги Юдифи»!.. «Я другому отдана; я буду век ему верна» – как дивно! – только она ошибалась, жертвенная девочка, не «другому», а своему – пути, служению, кресту!

Пусть это был пьяный бред, но с той поры я не выпил ни капли и теперь знаю твердо – провидческий бред!

Но самое главное, ни одного из нас, все просравших, не должно было быть в этом исходе, мы бы все испортили нашей вечной завистью, интригами, склоками, вонью! Ни одного не должно было быть, – потому что мы предали наш путь, наше служение, наш крест, давно предали, еще в феврале 17-го! А теперь, убегая от смерти, продолжали предавать, навлекая возмездие на всех русских – оставшихся и исшедших.

…Я хранил Бучнева как Божье орудие, но он утопил динамит… А мой револьвер дал осечку.

Ты должна пристрелить его, но не как одного из восьмерых, ни в чем не повинных, а за преступление против последней надежды России… Впрочем, что для тебя Россия?

Тогда собственноручно убей его за доброту, которую он проявил к тебе в Марселе. Ты это сможешь, Фурия; уничтожив здесь, в Крыму, десятки тысяч, теперь ты сможешь…

Вот и все, осталось умереть, как положено офицеру – не у стенки и не от пули взбесившегося мужика.

Слезы еще бежали, но голос стал гипнотическим, и Землячка подчинялась, как завороженная.

– Кроме этого дурацкого маузера, у тебя наверняка припрятано что-то небольшое. Достань… Браунинг, дамский, отлично, хоть в этом ты – баба. Обойму – долой, патрон в стволе оставь… Теперь дай мне.