Владимир Цимбалистов - Кодекс имиджмейкера

Который час мычал совершенно не убедительное:

– Не помню. Столько времени прошло… Не знаю.

В духоте кабинета разболелась голова. Хотелось пить. Из-под осклизлых подмышек пот мерзко сползал к брючному ремню. В какой-то момент Михаила Иосифовича накрыл панический ужас от сознания того, что на него собираются навесить всех собак. И его, такого тёртого калача какой-то юный дознаватель в лёгкую, как младенца, пакует «в далёкий край на долгие года».

То, что эта возня – заказ чистой воды, ясно, как божий день. В любое другое время Лазебный – старший или другой нанятый адвокат разделал бы этого мальчика под орех. Но не теперь.

«Кому-то понадобился мой скальп? Думаю, нет. Скорее всего, требуется потешить уязвлённое самолюбие. Пнуть пару трупов. Эго помассировать. Кузнецов? Игнатов? Нет – они снова в дружбе и доле с мэром. Явлунько? Слабоват председатель – ресурсы не те. Остается Сафонов. Но, если это он, тогда дело – дрянь, массажем тут не обойтись. Кого-то порвут – к гадалке не ходи.»

Профатилов тоскливо глянул в белёсое немытое окно кабинета. Меж рамами в пыльной паутине судорожно билась в прощальном танце глупая муха.

«Символично. И показательно».

Гениальность загнанных в угол, неспособных ни к чему, затрамбованных и загноблённых людей как раз в том, что они способны на всё. Разом ломается ограничитель страха. Слетает стопор чегототамбоязни со стальной шестерни бесконечной выдержки, и та же сила, только что мявшая, плющившая, стиравшая в порошок, вдавливающая в дерьмо, получает страшный обратный ход. Сила противодействия равна силе действия.

Поднятой рукой Профатилов на полуслове оборвал вопрос дознователя – достал телефон и набрал аварийно-спасательный номер друга – «0». Владимир Петрович долго не отвечал, видимо, отслеживая абонента, но, в конце концов, всё же бесстрастно отозвался:

– Слушаю вас…

– Привет, дружище! Меня тут, – Профатилов обвёл кабинет свободной рукой, словно визави видел через телефонную трубку, – в ментуре прессуют. Как там у вас говорят – горбатого лепят? Я требую или немедленно прекратить этот балаган…

– Или?

Михаил Иосифович начав говорить с нарочитой небрежностью, не выдержал взятого тона, сорвался на крик: – Или прощайте звёзды и лампасы! – и уже совсем психанув, взвизгнул: – Понял?

Дознаватель отложил бумаги и с удивлением взглянул на Профатилова, словно видел того впервые – клиент упёрся рогом и не хочет идти на бойню. Мясо сопротивляется шампурам. Бунт забавный, но совершенно бессмысленный.

Никак не ожидавший такого хамства Петрович слегка растерялся, хрюкнул в трубку:

– Ты что, друг, пьян? Ишь тебя распирает, как фурункул на жопе! Иди, проспись, шутник.

– Какие уж тут шутки, Вова! Твои откровения я сейчас же отправляю Сафонову. Кто он там теперь в высоких кабинетах? Не напомнишь? Да и шефов своих удивишь безмерно. От тебя мокрого места не останется.

– Блефуешь, дружище.

– Блеф? Ха! Знаешь, самый замечательный экспромт – это заранее подготовленный. Послушай это… – Профатилов включил встроенный в телефон диктофон и пустил запись, до времени хранившуюся на заветной цифровой полочке:

«…А такие, как Сафонов и иже с ним, из породы опасных зверохапуг. Пароходами из страны зерно прёт. А от этого наш каравай только дорожает. Ему на Свободно плевать, у него Госдума на уме. Вот куда он метит. А ты в нашей борьбе нам крепко помог.

Ты думал, что уничтожил информацию на сафоновских компах? Ан нет. На самом деле ты её украл. Слизал подчистую все файлы. Коммерческую и приватную информацию качнул на спутник. Счета, банки, активы, пароли доступа, партнёры, акционеры, любовницы, продажные чиновники – всё теперь у нас. Так что, мы научим Игоря Сергеевича Сафонова Родину любить!»…

– Подлец ты, друг Миша. Эх, надо было тебя в свободнинской бухте утопить.

– О чём ты, Вова? Что за ярлыки, убогие штампы? Ах, подлец… В таком случае ты – отъявленный мерзавец. Не ты ли поучал, что правила таковы, что нет никаких правил? Знаю – наш разговор последний. И вот, что я тебе скажу, ты уж послушай. Подлость, говоришь? Пусть так. Из-за страха моя подлость. Ты же подлюшничаешь из-за ненависти. Завидуешь таким, как Сафонов: их успеху, смелости, богатству, благополучию. И, заливаясь желчью, ненавидишь их до печёночной колики. Да и не за державу ты радеешь, а за свой живот – как бы кого прищучить, зубами в филей вонзиться да кусок побольше урвать. Что б ты им подавился, друг!

Дознаватель внимал дивные речи, открыв рот. Румянощёкий Василий Николаевич от напряжения аж привстал со стула. Став одним гигантским ухом, весь обратился в слух и силился разобрать поступь своей судьбы в разговорах имиджмейкера с незнакомцем. Жизнь выкинула дикое коленцо – подсунула этого Профатилова. Эх, кабы знать прежде, и не связывался бы вовсе…

Поэтому, когда на столе ударил телефонный набат, Рябоконь уже знал, по ком он звонит. Дознаватель поправил форму, надел фуражку, глубоко вздохнул и, встав перед аппаратом по стойке «смирно!», снял трубку.

…Михаил вышел на залитое солнцем крыльцо, заплеванное дознавателями и дознаваемыми. Парило нестерпимо, как перед дождем. Он порывисто вдохнул полной грудью горячего влажного воздушка, и, совершенно неожиданно для себя, перекрестился:

«Отче наш. Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли».

По небу пробежала тень, и где-то далеко-высоко громыхнуло, словно в ответ, как будто катнули бочку по камням.

«Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Теперь бабахнуло совсем рядом. Потемнело. Рванул по улице невесть откуда взявшийся ветер, закрутил маленькими торнадо уличный сор, пошвырялся и затих.

Большая дождинка чиркнула по рубахе. Другая ударила по щеке.

Профатилов поднял к небу лицо. Сверху к земле летели стремительные несчётные капли. Он раскинул руки и шагнул под принявший его дождь. С треском разорвалось небо над головой и, не в силах более сдерживать гнев, потоки воды обрушились на Михаила. Вмиг вокруг по щиколотки вскипела бешенная дождевая пена. Холодные струи били в темя, в закрытые глазницы, стучали в сердце. Успокаивали гнев. Остужали гордыню. Смывали страхи. И секли, секли, секли…