Николай Бизин - Среда Воскресения

Так, может, все как-нибудь да образуется: и образы будут другими, и образа!

Главное: жизнь – продолжится, ведь души (каждая – на своем месте) останутся.

Или – не останутся? Нет ответа.

Кар-р!

Не сразу разум постигает вечность!

Сначала вечность замечает разум:

С огромнейшим трудом, как муравья,

Что занят своим маленьким трудом -

Всю вечность оставляя на потом!

И лишь порою поглядит на млечность…

– Кар-р!– бессильно крикнул из своего далека вороний вопль, который (если бы ему дозволили сказать по человечески), сейчас тоже заговорил бы виршами; но – кто же ему даст?

Да и что он сможет срифмовать, кроме скудных куплетов «на тему», то есть – очередного скоморошества? Что он может – кроме как указать, что такого (во всех отношениях благого) будущего Илия Дон Кехана (пророк и тезка пророка) сам для себя даже не предвидел; быть может, стоило предвидеть?

Или – лучше и не начинать?

А ведь что (в конце-концов) этому (или – какому ещё) такому огромному миру до этой (или – уже какой-нибудь другой) такой маленькой России, когда есть такое огромное человеческое счастье?

И в этот миг Идальго (стоя на коленях перед любимой) освободился от последней калигулы.

И в этот миг он выпрямился и вслух прочитал из своего всё ещё (или – тогда ещё) не написанного:

Оставь молитву ради женщины,

Но не оставь свою работу.

Оставь и битву ради женщины,

И лезвие возле аорты,

Но не оставь свою работу.

Женщина услышала и вздрогнула лицом – словно кошка, коснувшись Воды. Сначала – не поверила своим ушам, потом – не поверила своей душе. Да и кто бы на ее месте поверил этому объявленному суициду? Кто поверит человеку, который грозит всех обидеть своей погибелью, причем – именно тогда, когда ему стало известно, что погибели нет?

Никто и не поверил! Даже Идальго, который не мог прервать себя и продолжил:

Она поболее молитвы!

Она и лезвие, и битву

Себе использует как средство.

И женщина, что по соседству

Со всей безбрежностью работы

(со всей безбожностью работы)

Вдруг покачнется как церквушка -

И ты подставь ей свою душу!

И вместе с женщиной оставь…

И на прощание прославь,

Что женщина есть остров твой

И лезвие возле аорты.

Оставь молитву ради женщины!

Потом оставь ее покой.

– Очень плохие стихи, – сказала женщина. – Надеюсь, не твои? Тебе за них не заплатят.

Потом она повторила:

– Ты опять куда-то собрался? Не надоело? Впрочем, не важно, главное – подальше от меня.

Он не мог её не услышать, но – и услышать никак не мог бы: Великой китайской стеной его сердце стояло между ними! Так получилось почти случайно и почти неизбежно, но – мы должны относиться с почтением к подобным явлениям истины.

Ведь только истина легко идет меж людей и их имен!

Потому что – женщина прошла меж Илией Доном Кехана (единым в трех именах) и теперь уже стояла перед дверью в гостиную. Не знаю, что было описано в Евангелиях (там одно-два слова – и непостижимое чудо) – знаю, что описал сам: женщина прошла меж имен! Причем – так, что его отступившее сердце оказалось прямо перед ней и между них.

Причем – продолжая горячо биться и оглушать. Так что слов о плохих стихах он не услышал и не принужден был с ними соглашаться, потому – сразу ответил о главном:

– В Москву.

– То есть из огня да в полынью! – просто сказала она.

Кар-р!

– Да, – еще более просто сказал он.

Она не услышала. Или услышала – не так, как было произнесено (версифицировано в миропорядок), а так, как должно было быть – по своему, ведь; наступал её миг (она со-творяла своё будущее – и ничто не должно было ей сейчас помешать.

Впрочем, ей грешно было жаловаться! Она не только была в своем праве, она была любима, поэтому – на её стороне оказался даже его собственный внешний мир! Тот самый мир, в который он совсем было собрался выйти.

В котором «внешнем» мире (и даже ещё более близко – за окном) стоит самое прекрасное время года – осень! Причем даже год подобран – удивительным (распад империи – как оброненная калигула), и даже месяц подобран – удивительный: за окном стоит самая прекрасная осень девяносто третьего года, а именно – то самое кровавое (и самое лживое) начало октября.

Кар-р!

Вся эта видимая (и невидимая) идиллия средневековья – как то: мирная среднеобразовательная школа, мирный пригород Санкт-Ленинграда (а на деле – Царства Божьего), а так же все эти культурные телодвижения мысли, бродящие в черепе: все это казалось бодлеровским листанием (не правда ли, далеко от ристаний?) эстампов в некоей борхесовской библиотеке.

Все эти «само-формирования» гомункулами культуры пост-модерна (homo sum) своей продажной скоморошьей личины – все это могло бы оказаться растолковано в каком-нибудь схоластическом трактате, дабы стать всем понятным, если бы женщина не указала на себя как на некую колбу (одну из множества сосудов) в алхимической лаборатории!

Причем – процесс сотворения уже пошёл: в Москве уже была пролита кровь, и женщина лишь указала на ее пролитие.

Причем – женщина (лишенная невинности Лотарингская Дева) указывала, что Первопрестольная сродни Первонепристойной, сиречь Вавилонской блуднице; причем – к этой указующей на очевидность женщине Илия был расположен. Но не поэтому мы еще и еще раз обратимся к материальному расположению вещей (и вещему расположению вещей) в прихожей.

Она были расположены по отношению друг к другу – аки «ингредиенты» в колбе алхимической: казались (всё ещё) предметами материального быта, однако – осознанно (даже вещи требовали себе прав) принадлежали культуре постмодерна и зависели от приклеенного ярлыка.

– Мы так и будем стоять? Или поможешь мне снять плащ и предложишь пройти дальше? – она давала понять, что может и сама зайти намного дальше возможного.

Он даже не кивнул. Он знал, что она – может: грань преступивши, божии создания!

Ты скажешь, что бесплотной тенью

Они, мои влюбленные в любовь?

Когда ты совершаешь обладание (как бы под сенью лип)

И занимаешься своим кровосмешением,

Не помни миг, когда ты не был слеп как будто

И видел тех любовников, что были, есть и будут.

Но (если уж зашла речь о распаде) никак нельзя было бы не вспомнить о вороньем вопле, который немедленно вмешался в происходящее алхимическое бурление, воо-(словно бы воочию)-душевленно проорав:

– Кар-р!

Вороний вопль намекал на жизнь, но – жизнь уже прошлую (что ничуть её не умаляло): в те блаженный времена, когда Идальго лишь познакомился со своей Орлеанской (она же Лотарингская) Девой, он существовал разорванной и лоскутно – между двух городов, Москвой и Санкт-Ленинградом! Причем – в Первопрестольной он даже работал грузчиком в книжном магазинчике издательства Ad Marginem.