Николай Бизин - Среда Воскресения

Ключевым здесь было слово «думаешь»… Кар-р!

Вот и Идальго думал – выйти в мир, вот и женщина думала – заступить ему дорогу, но сама отворила ему дверь. Вот мужчина сам вручил ей ключ от любых его дверей, и если бы не дальнейшая нелепица с обуваниями и разуваниями, всё проис-ходящее выглядело бы весьма стройным. Но женщина не обратила внимания на эту нелепицу!

Вместо этого (заменяя одно место другим) она сразу же охарактеризовала его затею и мироформированием:

– Хочешь броситься из огня да в полынью?

На что он ей ответил:

– Я буду звать тебя Домреми.

Она не удивилась. Она опять не обратила внимания. Вместо этого она сказала:

– Позволишь войти?

После чего (словно бы припомнив, каким – в прошлый раз – уже было ее восшествие) она чудом прошла меж имен Илии Дона Кехана, в то время как Идальго не замечал, что продолжает стоять одной ногой на земле, а другой – на небе… Поэтому он стал говорить слова и задавать вопросы:

– Как ты здесь оказалась? Ко мне в пригород сейчас никак не добраться.

Она не ответила. Стоя на одной ноге, он продолжал лепетать:

– Перерыв в расписании электропоездов.

Ты нелеп и прекрасен, – сказала она.

– Жанна из деревушки Домреми. Спасительница своего государства и своего народа.

Она как не слышала. Показалось – её слова «нелеп и прекрасен» оказались столь долгими и громкими, что заглушали в ней тонкость его «подмены» – спасения государства и народа; она не хотела жертвовать своим счастьем для спасения абстрактного «народа» – нам тогда почти объяснили, что народ наш нелеп и не прекрасен.

Она, разумеется, не полагала своё решение глобальным. Но её целеполагание не имело значения. Он решил и не заметил, что (на деле) она признавалась в своей зависимости от него.

– Я сорвалась с работы, – сказала она. – Взяла попутку. Заплатила сто тысяч (тогда еще не аннулировали нули) казенных денег (она была мелким чиновником, но суммами располагала), теперь ты мой должник.

Она имела в виду, что ради него пошла на должностное преступление!

Ещё она имела в виду, что он как бы (и куда бы) ни собирается – всё это напрасно, и из пригорода Санкт-Ленинграда (а не только из Первонепристойной) никакой выдачи нет, ведь давно сказано: оставь надежду всяк, обретший Божье Царство.

Она говорила (чистой Воды) правду; но – он все еще продолжал и продолжал стоять на одной ноге! До тех самых пор, пока это не стало совсем уж невозможно… Кар-р!

Она говорила чистой Воды правду; но – совсем не о том.

Поэтому – Илия Дон Кехана (наконец-то) встал на обе ноги и не стал говорить женщине, что железнодорожный перерыв заканчивается через пятнадцать минут, и что поезда вот-вот появятся, и что времени у него ровно столько, чтобы добежать до станции… Ведь вообще – не затем говорят (что-либо), чтобы все было досказано!

– Что-то толкнуло меня, я сорвалась с работы, взяла частника и примчалась к тебе, – сказала она очень нужные и очень бесполезные слова, после которых пришла пора неизбежных слов, беспощадность которых она не понимала:

– Встань на обе ноги! – сказала она, не обернувшись.

Он неслышно хмыкнул. Она (не оборачиваясь) догадалась:

– Впрочем, ты уже встал! Теперь сними свой нелепый ботинок, проводи меня в гостиную, и опять и опять мы будем говорить все то, о чем не договорили вчера, – так она предложила ему определиться с какой-нибудь из опор (на небо и землю); а ведь он – определился, раздвоившись (лукавый, двуликий, трусоватый – так он о себе думал)… Кар-р!

А ведь он (всего лишь) прочно встал на ноги и молча изменил реальность, и у него получилось; но – она так и не увидела его – уже без «влюблённого в неё» сердца в его груди. Теперь он был за спиной своего сердца: его сердце (в её плаще) словно бы заслоняло его своей бьющейся грудью, и она не могла ничего с ним поделать.

И лишь когда он убедился, что так все и есть, он сказал слова, которых она уже не услышала:

– Мне надо торопиться!

Потом он эти слова повторил – уже для них двоих; разве что повторил ещё более молча (и уже намного больнее, нежели просто – молча) и ещё более беспокойно:

– Поторопитесь, мне надо как можно скорей вас оставить.

Но она опять услышала совсем другое уже «прошлое», произнесенное с «прошлым» благоговением:

– Я буду называть тебя Домреми!

Хорошо, называй, мне нравятся твои именования, – она не понимала, что говорила, но – слово произнесла очень точное. И вот только тогда ещё больнее и еще молчаливей (а было ли это возможно?) его сердце окрепло меж ними; но – она уже не помнила, как отвернулась и сбросила на сердце изящный плащ.

Как создала себе идеальную любовь.

Ведь её плащ – ещё только опускался на сердце, но – уже принимал все его биения, становился именно таким обликом Идальго, какой был жизненно необходим его любимой. Таким образом все уладилось: женщина получила любовника и собеседника! А мужчина выпутался из выбора обуви и остался как есть один: нагим и легконогим.

Если раньше мне (стороннему автору этой истории) показалось (или – могло бы показаться), что Илия Дон Кехана был способен отправиться в путь только лишь в чьей-либо обуви или в чьем-либо облике искусственного лица (например, безумного римского императора), то теперь и мне была явлена очевидность: Илия Дон Кехана должен пере-ступать только нагой душой.

Что он и сделал: босиком бросился к двери!

Бросился – как бросаются из окна, но – уже безо всякой без оглядки на женщину и ее любовника (другого Идальго, то есть – своего сердца в её плаще), причём – уже через пять минут он оказался на железнодорожной платформе и немедленно был подобран (окончательно забран с земли) подскочившей электричкой.

Которая – унесла его в Санкт-Ленинград за сестерциями, потребными на экспедицию в кровавую и лживую Москву образца девяносто третьего года; то есть – в Первонепристойную столицу всего моего мироздания… Кар-р!

Сколько у нас у всех есть образцов (о'бразов или даже образо'в) кровавой и лживой Москвы? Нет ответа!

А сколько у нас у всех наших любимых женщин? Нет ответа!

Но с женщиной по имени Домреми (другой, но – почти такой же, как Жанна Санкт-Ленинградская) мы ещё встретимся, причём – произойдет это либо в удивительный день майских беспорядков две тысячи двенадцатого года (или августовских девяносто первого, или октябрьских девяносто третьего), имевших место произойти все там же, в Первонепристойной столице…

Либо просто встретимся – если я захочу подставить своё сердце под её плащик (халатик, тунику, сари, кимоно или даже чадру); согласитесь: «И море, и Гомер – всё движется любовью.» – ведь даже для того, чтобы мой пророк отправился исполнять поручение Старика (кар-р!), ему пришлось сбежать от женщины – частью своей неделимой сути.