Николай Бизин - Среда Воскресения

Произнесла (вместо неё) совершенно иные строки:

Когда бьется о волны ладья,

Лишь кажется море просторным.

Но причина подобного шторма

В величинах огромных и малых:

Человек всегда больше толпы.

Он лишь кажется мерой вещей,

Но он мера вещей небывалых!

Когда бесится море людья.

Когда бьется о волны ладья.

Ибо тесно огромному в малом.

Мы спокойны в своем небывалом.

Его сердце (в её плаще) стояло у нее за спиной. Она не смотрела на его сердце, ведь она не расслышала Илию и всё ещё ждала его слов; но – всё это время Идальго (босой и легкий) прощался с ней, причем – особенным образом: оставаясь с ней своим сердцем! Потому что никаких расставаний нет вовсе.

И минуло еще сто лет, и ничего не минуло, а времени – словно бы не было!

Что есть время, если для Старика все наше вчера и завтра – даже не сейчас, а просто есть! И что есть мера времени, как не срок осознания только твоей мгновенной реинкарнации в твое «здесь и сейчас»? То есть – ты (настоящий ты) свободен от времени, которому отданы лишь маски гомункула. То есть – настоящий ты не протискиваешься в каждое конкретное мгновение, но – идешь меж всех мгновений.

Время Илии Дона Кехано стало свободным от него самого! Оно более не имело к нему отношения, тогда как он мог к нему отнестись: его время оставалось птолемеево плоским, но одно-(двух или трех)-временно его время вращалось вокруг своей оси. Причем – вместе с его временем вокруг своей оси вращалось все, что было его душой одушевлено.

Пророка Илию Дона Кехана не очень интересовала версификация «всего» мира – его в большей степени занимала версификация «его» мира (то есть России), посему – он немедленно к ней приступил: именно в этом «здесь и сейчас» именно это сердце в плаще готовилось встать перед женщиной на одно колено… И ведь как красиво могло получиться!

Кар-р!

Еще темно, еще покой-зерно

В прохладных закромах -

Не переиграно на белое вино!

И душу я не рву… Душа мне как рубаха,

Как тело есть рубаха для души!

А что же далее? Во что оденем тело?

Что будем рвать на звезды и гроши?

Ведь я не человек, нагое дело -

Нагая функция, и без меня пусты

Все одеяния жестокой простоты!

Я центр круга, вкруг меня душа

Танцует хороводами, вещами:

Высотами, глубинами, святыми

Пророками и Богом, и Россией…

Но знаю, что во мраке бытия

Есть ты, и вкруг тебя танцую я.

Кар-р! Но здесь потребуется небольшое (и с маленькой буквы) пояснение:

здесь и сейчас наша с вами история обретает новый смысл и словно бы становится рангом выше – нравственней и даже экзистенциальней: теперь в ней никакой внешней подлости (хотя – как это возможно, бросить любимую женщину?), напротив – любимая обретает своего любимого в самом наивозможном его для себя воплощении… кар-р!

и все это в то время, как другая его ипостась (уже без заслуженных угрызений) отправляется исполнять предназначенное.

Итак – всё разрешилось (и разрушилось, и построилось) ко взаимному согласию. Теперь «сердечному» Идальго (одному Илии Дону Кехана) предстояло остаться в любовниках у любимой женщины, а самому «бессердечному» Идальго (другому Илии Дону Кехана) остается лишь навсегда покинуть свою квартиру в пригороде Санкт-Ленинграда.

Что тоже оказывается не совсем простым делом.

Ведь как так вышло, что – проживая (когда-то) в самом центре такого города, вот именно теперь он оказался в его пригороде? А вот как: в один прекрасный день его увлечение собственным образованием дошло до того, что он с неподражаемой легкостью (а на деле – по житейски глупо) расстался с элитарной жилплощадью в центре Старого Петербурга.

Той самой (как уже поминалось): самоиронично располагавшейся именно что на площади Искусств; преодолев искус гордыни на вырученные сестерции он накупил достаточно книг и свободного времени (то есть – стал свободен от времени); ну а на остаток от серебра сумел сторговать уже помянутую крошечную квартирку в так же уже помянутой Бернгардовке: так он и оказался в пригороде Царства Божьего!

Не мог не оказаться, ведь само чудо бытия (иначе – самого на-личия в мире) моего Идальго заключалось в том, что он не был велик, но – был к величию принуждаем; чем же? А постоянным (оного величия) лице-зрением! Где его взять, спросите? В себе самом взять и (как за руку ребёнка) повести в мир.

Казалось бы – только стороннего посыла ему и недоставало, чтобы отстраненность стала остраненостью: ведь тот, кто уже безусловно знает о присутствии в его жизни Царства Божьего, уже и блажен, и нищ «собственным» духом, которого (духа) непрерывно взыскует.

Сойти с ума и выйти из души:

Оставить свою внутреннюю жизнь!

И поменять ее на вещество

И внешность – стать другое существо…

И осознать свою бездушность!

И вот я пуст: вокруг меня лишь сущность…

Вот я безумен и сошел с ума

В долину, где растут деревья смысла -

По ней рекой течет мое сознание!

В надежде, что я мимо проплыву,

На берегу стоят пустые мысли

И ждут, чтобы начать формирование…

Сойти с ума и выйти из души,

И принести во внешний мир предание

О том, что он внутри моих миров!

Все для того, чтоб ты в нем огляделась

И у моих костров согрелась.

Затем, верно, и понадобилось Старику явление посторонней (и в то же время – любимой) его пророку женщины в его Божьем Царстве: чтобы разделить Илию! Теперь нам остается только поверить, что весь товарообмен (маска на маску) между человеком и миром так и происходит – во благо наивозможного мира.

Нам остается только поверить, что Илия оставил свое сердце женщине во благо женщины, а не для-ради собственного душевного комфорта; но – не место и не время ему сейчас лгать себе! Ведь он действительно нищ духом и наг ступнями: ведь он разулся перед дорогой.

Теперь он может уезжать, ничуть женщину не оставив, но и с собой не взяв. Это было удивительно… Кар-р!

Дальнейшая история мира будет ещё удивительней и поучительней: мы будем заучивать ее снова и снова, каждый раз переиначивая. Ведь любая история моего мира заключена в том, что душу продать невозможно; но – в то же самое время она (именно что – невозможно) продается!

Ведь если бы было – возможно, то никакого мира (причем – не только в душе) не было бы вовсе!Причём – не было бы очень давно и с самого начала. Поскольку души «закончились» бы почти сразу после грехопадения Адама и Евы.

Вот и мы вернемся (не к началу, но к разговору об именах); впрочем, зачем возвращаться? Времени нет, и мы никуда от разговора не уходили, и время прыгнуло чуть назад, и Идальго ещё и ещё раз вопросил её о её красоте (возопил – и оставшись, и расставаясь):

– Как ты думаешь, тебя зовут на самом деле? – он спрашивал о слове, которым собирался её красоту именовать.