Елена Сомова - Салажонка. Рассказы, повести, миниатюры, статья о современной поэзии, ирония и гротеск

Уходить от пера для писателя – тоже часть предательства, которое он может исправить, отдалившись на время от толпы и посвятив себя творчеству, к примеру, в новогодние праздники, если время будней убила работа за кусок хлеба.

Но с моим папой все было несколько иначе: работа за кусок хлеба, да постоянная трескотня родственников по поводу недостатка средств, вывели его в лоно черного поля отчаяния, где качественно изменилось его отношение к миру. Он был один и не мог быть один, оттого, что был страстным собеседником, захватывающе рассказывал о военном и послевоенном детстве, о том, как его мать потеряла его младшую сестру Нину, ворвавшись в подъезд и увидев девочку под прессом раздавившего ее лифта. Лифты в военное время были не кабинками с цельными дверьми, – двери были отдельно, и открыв их, можно было, задрав голову, увидеть, как на тебя сверху ползет коробка с длинными тросами, и главное было – вовремя отпрыгнуть или отойти заранее, до падения на тебя этой огромной коробки. Так и гнев человечий может внезапно пасть на человека, и не успеешь выйти из поля гнева – разобьет всю тебя дрессированная тяжелой жизнью волна негодования. Гибкость характера непременно должна вырабатываться, и чем раньше, тем лучше: психологическая гибкость в общении с людьми.

Нина играла с мячом у подъезда, громко ударяя ладошкой о стукающийся об асфальт мяч. Дверь в подъезд была открыта, и девочке – она была бы моей тетей, если бы выжила в ту войну, – нравилось слушать гул мяча, ударяющегося о пол, а в подъезде этот гул был слышнее. Войдя в подъезд за подпрыгивающим от подстегивающей ее ладошкой мячом, Нина не заметила камень на полу, и не отошла шажок в сторону, а мяч, попав на камень, отскочил. Так вместо того чтобы оказаться возле ладони девочки, мяч покатился к лифту, меняя красный цвет на зеленый, – и только желтая полоса, разделяющая цвета, мелькала и звала бежать за мячом вперед. Двери лифта были распахнуты, – кто – то из жителей подъезда, спустившись сверху, не закрыл за собой дверцы лифта, и вышел на улицу. Сам лифт громыхал где – то наверху, позванный помочь спустится к земле жителям верхних этажей. Мяч вкатился прямо в открытые двери и замер в ожидании дальнейшего сценария действий.

Пятилетняя Нина не могла предугадать опасности, подбежала к распахнутым дверям лифта и полезла за мячом, но зацепилась колготами за гвоздь, не отпустивший ее коленки. Лифт между тем с грохотом упал на бедную девочку, не успевшую даже напугаться. Напугался ее брат, мой папа, вбежав за сестрой Ниной в подъезд несколькими секундами позднее, а за папой вбежала и бабушка Елизавета Орефьевна. Шокированные внезапной смертью маленького любимого существа, Мать и сын секунду стояли, затем послышался резкий крик матери, приседающей от ужаса и осознания смерти ее ребенка – единственной дочери. Моему папе было тогда десять лет, он был ошеломлен произошедшей на его глазах смертью младшей сестры и криком безнадежности своей матери. Стал поднимать ее, пытался ей помочь, как мог. На крик в подъезд вбежали жители дома и прохожие, находящиеся неподалеку, во дворе. С верхних этажей уже спускались предлагающие помочь, люди. В то время оказание немедленной помощи было реальным, никто не прятался за дверьми своих квартир.

Эту смерть войне невозможно простить, и Нину всегда вспоминали в нашем доме, не теряя из памяти и другие военные воспоминания: голод, гашение фугасок, похоронки, страдания людей.

Переживания делают людей добрее, но не гаснет боль утрат.

Папа всегда стоял за меня стеной, защищая от травм и физических и душевных, потому что я напоминала всем родственникам и людям, знавшим нашу семью и ушедшую Нину, в облике пятилетней Нины из памяти люди находили схожесть черт лица с моими. Ее облик остался на фотографиях: девочка с большим бантом, немного смеющимися глазами и ямочкой на подбородке. Фотографию Нины бабушка берегла под стеклом в раме, как бесценную для ее сердца картину.

В годы моего взросления, чтобы я не оказалась под глубоким воздействием безобразной в своей алчности толпы, всегда пугающей главной их бедой – отсутствием денег, меня привлекали к занятиям английским и музыкой. Иногда мы с местной детворой устраивали экспедиции по вылову мелких монет из ручья, красотой которого приходили любоваться влюбленные и бросали в воду деньги, чтобы вернуться назад к месту, где они чувствовали себя счастливыми. Так же проводились походы вокруг дома с привалом, – смешно, но мы искали деньги, чтобы помочь родителям стать добрее друг к другу и к нам.

Позже, через десять лет, папа спасал меня из дурной кампании, приманившей меня своим хитрым сочувствием («Даже погулять некогда девчонке, всё время только учеба да учеба» – сетовала мама одной из девочек, уже пьющей вино в этой компании вместе с друзьями). Эта компания отличалась вольным поведением, грубостью, курением и тягой к спиртным напиткам, но я этого не знала, они просто поинтересовались, как я живу, и я рассказала, а они были внимательны и даже угостили меня конфетами с лимонадом. Два вечера я провела с ними, рассказывая о себе и слушая истории о них. С моей стороны весь интерес к ним был уже исчерпан.

Когда мои родители узнали от Марии Васильевны, подруги моей бабушки со стороны папы, Елизаветы Орефьевны, о том, с кем я общаюсь, были долгие объяснения. Всеми зоркими дворовыми бабусями моим родителям был предъявлены страшные опасения за мою судьбу, а также иск по отсутствию воспитания. Закончилось всё тем, что с моих родителей компания почти готовых бандитов потребовала выкуп за меня, и тогда «они от меня отстанут». Папа вытянул меня из их капкана, потеряв карьеру и работу, но он сумел объяснить мне, где мир, а где война, где грязь, а где золото, и что является наиболее ценным для человека, что необходимо знать личности с волей закаленной и крепкой, такой, что ни один враг не сможет одолеть. Бусинке, чтобы не смешаться с навозом, нужно иметь внутренний движок, толкающий ее к свету, – и человеку надо иметь внутри поплавок, способный обнаружить в нём течение благородных волн.

По ощущениям, полученным в детстве, я распознаю многие реальные признаки окружающего меня мира, к ним добавляются выводы из опыта общения с людьми, и происходят открытия. Вот я восхищалась умом одного товарища, его умением находиться поверх барьеров, – над людьми и их устремлениями и попытками, но увидев его не героем своей жизни, а его взаимодействиями с другими людьми, я поняла, в чем трагедия этой личности.

Это даже не трагедия для него самого, а скорее, трагедии происходят из его общения с людьми, желающими заиметь друга и помощника, положиться на его разум и положение в обществе, а получают кукиш и множество знаков вопроса. Книжный червь вгрызается в науку, перегрызая свои связи с миром людей, прогрызает брешь в душе человека, соприкасающегося с ним идеями или пространством бытия, и заполнят эту брешь своей слизью, пользуясь временем обращенного в его червивую религию. Главным постулатом червя служит беспрекословное подчинение его принципам, минуя свои желания, а возможности свои должны быть обращены исключительно на червивое самолюбие, дабы ублажать его всёзнайство, – всего на свете. Отблеск идеи червя ложится на все его деяния, о ком бы червь ни завел речь, все ниже его самого уровнем и не стоят внимания обгладываемого им субъекта. Дружба в самопожертвовании червю всего, что служит жизненной основой, почвой. А в дружбе важнее не то, насколько умен твой друг, а насколько он порядочен, не станет ли он глумиться с другими людьми над твоими проблемами или недостатками, обрушивая твои мечты в безнадежность.