Юрий Сидоров - Портрет

Ребята недоумевали, и даже самые политически подкованные, вроде Женьки Кудрявцева, не могли объяснить, почему на строительстве завода электроэнергии не хватает, из-за чего техника в четверть силы работает, зато лагерь, получивший странное название «Таежный», залит светом так, что из самого Потехино небось видно.

Помнилось, как на комсомольском собрании, не на том, где Мотьку с Лешкой в члены союза принимали, а на следующем, выступал Виталий Кожемякин и пытался объяснить, зачем электричество первым делом в «Таежный» подали. Мол, надо создать сотрудникам органов все условия, чтобы ни один зэк, воспользовавшись темнотой, не вздумал совершить побег.

На котлованах будущих цехов появились расконвоированные заключенные. Были это в основном видавшие жизнь мужики с впалыми щеками и морщинистой кожей. Они сторонились добровольцев и прочих вольнонаемных. И те в свою очередь при малейшей возможности обходили зэков стороной. Словно два мира, не желавших соприкоснуться друг с другом.

Мотьке, видевшему, что зэков бросали на самые тяжелые работы, да и еще на гораздо более длинный рабочий день, не было их жалко. Поделом, не надо преступления совершать. А совершили – так искупайте вину, тут Мотька полностью разделял речи Кожемякина и Кудрявцева на собраниях. Попадалась среди зэков и другие, с тонкими чертами лица, с не изгнанными тяжелым, непосильным трудом искорками разума в глазах. Про таких говорили «вредители», «политические» или, как односложно рубил Женька, «контрики». Некоторых из них конвоировали на работу в административный барак. Он, кстати, заметно расширился – еще две двухэтажки возвели и назвали административным кварталом. Значит, и для строителей жилье можно в сжатые сроки с нуля поставить, только пока ничего конкретного на сей счет не звучало.

К тем контрикам, которые в административном квартале работали, начальство, включая самого Вигулиса, относилось мягко и даже с уважением. Мотька, да и другие ребята, недоумевали: это же враги советской власти, а им условия получше создают, чаем поят не шиповниковым, а настоящим. Матвей, правда, своими глазами не видел, но Женька Кудрявцев делился увиденным. Ребята не выдержали и напрямую спросили Осипова, откуда такое отношение к классово чуждым элементам. Афанасий Иванович прямо, без обиняков, ответил, что без буржуазных спецов, даже осужденных, сейчас не обойтись. Потом, когда собственные инженеры появятся, из пролетарской среды, все станет на свои места. А сейчас и зэков-спецов приходится привлекать, и иностранцев – вот-вот несколько американцев приедут.

В палату, отвлекая Зарубина от воспоминаний, вошла медсестра и принесла завтрак. Он был совсем небольшой, но Мотька после больничной еды чувствовал себя гораздо более сытым, чем на строительстве. Наверное, из-за отсутствия физической работы. Правда, это только последних дней касалось, когда выздоравливать начал. Пока в бреду валялся с высокой температурой, от еды просто воротило. Сильно исхудал Матвей тогда.

Зарубин лежал на втором этаже в палате для тяжелобольных. Тех, кто выздоравливал, перед выпиской переводили на первый этаж, но Мотьку оставили на месте. Матвей чувствовал, что и Никодим Петрович, и сестры относятся к нему с теплотой, даже с жалостью: такой молодой, а чуть на тот свет не отправился. Он сам, сквозь пелену горячечного бреда, слышал обрывки разговоров об этом.

Едва Зарубин допил чай, как в палате с обходом появился Никодим Петрович в своем неизменном, постоянно выпадающем из глаз пенсне. Он достал из кармана халата трубочку и принялся долго и тщательно слушать Мотины легкие, заставляя то дышать изо всех сил, то не дышать совсем. Потом наступила очередь ребер с казавшимися бесконечными вопросами, где болит, а где нет. И в заключение речь, как и вчера, и позавчера, пошла о сердце. Мотька уже пожалел, что рассказал Никодиму Петровичу о неприятных покалываниях в груди, которых у него отродясь раньше не было.

– Ну что, молодой человек, завтра на выписку. Только никаких тяжелых работ, минимум два-три месяца, а лучше полгода. Я все ограничения подробно опишу и передам с вами. Пока вы тут лежали, на строительстве полноценный медпункт появился, два доктора приехали: терапевт и хирург. Так что под наблюдением будете. Но раз в две недели обязательно ко мне показываться – я об этом тоже напишу.

От последней новости у Мотьки перехватило дух. Еле сдержался, чтоб не заплясать от радости. Теперь раз в две недели можно будет Ревмиру видеть, ничего не придумывая! Вот только как с работой? Разве его отпустят?

– Можете и по выходным приезжать, – словно угадал Мотькины мысли доктор.

– А как же вы? – растерялся Матвей.

– Врач – это особое служение, – в голосе доктора звучали нотки из дореволюционного прошлого. – У болезней выходных нет. К тому же я рядом с больницей живу, в соседнем доме. Всегда на посту, как теперь говорят.

– Доктор, – замялся Мотя, – а можно я сегодня опять…

– В музей? – улыбнулся Никодим Петрович. – Зачастили вы туда, голубчик, зачастили. Чем же наше Потехино внимание привлекло? Историей? Обычный городок провинциальный. Сколько их таких по матушке-Руси разбросано! Я ведь родился в Потехино и всю жизнь прожил. Вы не из наших краев? Где на свет изволили появиться?

– Не знаю, – опустил глаза Зарубин.

– Как так? – не понял доктор.

– Беспризорник я. Ни дома не помню, ни мать с отцом.

– Ладно, голубчик, не расстраивайтесь. Если заинтересовались нашим городком, то спрашивайте. Я не краевед, но основное в Потехино могу вам показать при желании. А в музей сходите, я разрешаю.

– Спасибо, доктор, – засиявшими глазами Мотя посмотрел на Никодима Петровича. – Может, вы знаете? В музее картина есть, где девушка нарисована возле окна. Там еще розы желтые рядом. Вы не знаете про художника? Написано, что Василий Становой.

– Не силен я в живописи, – Никодим Петрович потер указательным пальцем переносицу, – картину тоже не припоминаю. Хотя, позвольте, вроде есть такая. Да-да, точно есть. А насчет художника ничего сказать не могу. Фамилия Становой у нас в городе неизвестная. А в музее спрашивали? Там очень достойные люди служат.

– Девушка, которая нам экскурсию проводила, сказала, что не знает.

– В музее заведующей служит Пульхерия Петровна, подвижница настоящая. Помнится, года три назад приезжали на практику студенты-историки из самой Москвы, так она с ними раскопки кургана в степи за Холминском проводила. Целое событие для нашего городка! Вы, Матвей, к ней обратитесь и от меня поклон передайте – я имею честь лично быть знакомым с нею.

Едва Никодим Петрович закрыл за собой дверь, Зарубин бросился одеваться. Ему как выздоравливающему разрешили не сдавать верхнюю одежду в, как выражалась медсестра, каптерку, а хранить ее в шкафчике на втором этаже.