Юрий Сидоров - Портрет

Музей сегодня работал по графику с утра, и Мотя решил провести там весь день до закрытия. Только на обед быстренько сходить в больницу. Ноги несли его словно паруса, щедро наполняемые попутным ветром. Зарубин распахнул дверь и ощутил ставший таким знакомым и желанным запах музейных комнат. Одной рукой он протянул кассирше деньги за билет, а другой попытался одновременно стянуть с себя стеганку и нахлобучить бахилы.

– Ты, милок, с чего-нибудь одного бы начал, – поучительно отозвалась кассирша. – Это только Юлий Цезарь мог одно, другое, третье и всё сразу, а ты у нас не император пока. Да и здороваться принято в приличных местах.

– Ой, тетя Глаша, простите! Здравствуйте! – насчет Юлия Цезаря Мотя промолчал. О наличии такого римского правителя он со школы, конечно, знал, но что имела в виду кассирша – не понял.

– Зачастил ты к нам, мил человек, – тетя Глаша подвинула на край стола билет и сдачу. – Разориться не боишься? Надо с Пульхерией Петровной обсудить, может, тебя бесплатно пускать велит.

– Тетя Глаша, мне самому с ней позарез встретиться надо. Как ее найти?

– Позарез ему! Словечко какое выбрал, – тетя Глаша шумно отпила чай из блюдечка. – А пошто тебе?

– Ну надо, серьезно, не байда, – зачастил Матвей.

– Не байда… Ты словечки свои бросай. У нас тут учреждение культуры, али тебе невдомек? Небось про картину спрашивать будешь? На втором этаже видел дверь справа, где табличка «служебный вход»? Вот за ней коридорчик имеется, так тебе первая дверь слева. Только постучаться не забудь! – крикнула кассирша вдогонку сорвавшемуся с места Зарубину. – Аккуратнее, бахилы не потеряй по дороге. Иначе сам пол мыть будешь!

Бахилы действительно самым нахальным образом стремились в свободное плавание. Пришлось Моте остановиться и, присев на корточки, примотать своенравные создания потуже к башмакам. Пока он возился с тесемками, боевой запал резко снизился, и на освободившееся место заползло сомнение, а стоит ли вообще идти к заведующей. Правду ей все равно не расскажешь, иначе за дурачка сочтут. А начнешь придумывать, обязательно на чем-нибудь проколешься.

– Чего встал? – послышался из-за спины голос кассирши. – Аль дорогу не уразумел?

За служебным входом царил полумрак: окошко было в конце коридорчика, а электричество, как и всюду в Потехино, в музее экономили – надо было в рамках выделенных лимитов освещать залы. На нужной двери висела табличка с надписью «Заречная П.П.». В первую минуту Зарубин не понял, о какой реке идет речь, но потом сообразил, что к чему. Он приоткрыл дверь и просунул голову. За небольшим столом прямо напротив входа сидела немолодая женщина, кутающаяся в большой серый платок. Матвей сразу вспомнил, что несколько раз видел эту женщину в залах музея.

– Добрый день, молодой человек! – заведующая оторвала взгляд от лежавших перед ней бумаг. – Вы ко мне? А почему не постучали?

Матвею стало неловко. Переминая пальцами входной билет, Зарубин не знал, что и сказать.

– Наверное, я просто не услышала, – женщина по-доброму улыбнулась. – Простыла немного, уши заложило. Так вы ко мне? Напомните ваше имя, а то я запамятовала.

– Вы… вы меня знаете? – сдавленно произнес Мотя, забыв еще и поздороваться.

– Говорили мне наши служительницы, что появился поклонник творчества живописца Станового. Да и сама я регулярно вас в этом зале вижу. Если память не подводит, то вчера наш музей изволили посетить.

– Здравствуйте, – виновато произнес Матвей, – а вы заведующая будете?

– Она самая. Пульхерией Петровной величают. Вы присаживайтесь, молодой человек, и напомните ваше имя.

Мотя на цыпочках прошел к стулу и сел на его краешек:

– Зарубин я, Матвей. Из Соцгорода, с шинного завода, со строительства.

– Да, – снова улыбнулась заведующая, – сколько молодежи приехало в наш сонный городок! Но там… я слышала, еще и лагерь с преступниками теперь будет? У нас жители за детей боятся.

– Они под надежной охраной и перевоспитываются трудом, – ответил Матвей словами, более подходящими для политинформации, но как сказать по-другому, он не знал.

– Так вы живописью интересуетесь?

– Я… да… нет… я не разбираюсь, – мучительно выдавил из себя Зарубин.

– Понимаю, – Пульхерия Петровна говорила с теплотой, которая растапливала в Матвее ледок неуверенности и сомнений. – Вам, видимо, этот портрет понравился? Должна сказать, что работа действительно неплохая, хотя художник малоизвестный.

– Малоизвестный? – перебил Мотька заведующую. – Как же так? Разве в музеях бывают малоизвестные? Я думал, что он знаменитый.

– Молодой человек, у нас, к глубокому сожалению, не Эрмитаж и не Третьяковская галерея. И вообще не картинная галерея, пусть и провинциальная. У нас всего лишь краеведческий музей с небольшим залом живописи и графики местных художников.

– Так, значит, он местный? – с надеждой спросил Зарубин.

– Нет, тут исключение – этот художник не местный.

– Не местный… – разочарованно протянул Матвей. – И что же делать?

– Не поняла вас, – Заречная пристально посмотрела на Мотю. – Вы постарайтесь объяснить, что вас так заинтересовало в этом полотне. Тогда я постараюсь вам помочь. Если смогу, конечно.

Матвей опустил глаза и замолчал. Не будешь же говорить взрослой, серьезной женщине, да и еще заведующей целым музеем, о том, что влюбился в девушку на картине. Она, Пульхерия Петровна, не засмеет, наверное, как ребята на строительстве, но мало ли что подумает.

– Позвольте мне определенную нескромность, – слова Заречной были необычные, не повседневные. – Расскажу вам одну историю. Я училась на Бестужевских курсах, на историко-филологическом отделении. И безумно влюбилась в Евгения Онегина. Даже письмо в стихах пыталась ему написать вместо Татьяны Лариной. Получилось, правда, плохо. Бог меня способностями к стихосложению обделил.

– А потом что было? – открыв рот от удивления, спросил Зарубин.

– Собственно говоря, ничего. Девичья влюбленность в литературного героя прошла, только вот со светлым чувством вспоминаю иногда. Но человеку вообще свойственно в розовых тонах воспроизводить свою юность, особенно когда проходит так много лет, что и посчитать страшно. Как я понимаю, с вами и девушкой на картине такая же история приключилась? Ну ничего, не вы первый, не вы последний. А барышня на полотне Станового действительно красивая.

– Вам тоже нравится? – в глазах Зарубина вспыхнул огонек.

– Молодой человек, я, конечно, не мужчина, но, объективно говоря, она хороша. Так что у вас неплохой вкус, поздравляю и желаю, чтобы и в жизни вы встретили достойную пару.

– Я хотел про художника побольше узнать. Правду говорят, что рисуют картины с живых людей? Ежели так, то он знает Ревмиру.