Юрий Сидоров - Портрет

– Кого-кого? – переспросила Заречная.

– Ну, девушку с картины.

– Это вы ей такое имя придумали?

– Да. Ревмира! Революция мировая!

– Не знаю, не знаю, – покачала головой заведующая. – Вы меня простите великодушно, но она не очень похожа на революционерку. По крайней мере, в таком платье по баррикадам не побегаешь. Да, и вот что. Я не сильна в новых именах, но как раз недавно читала, что Ревмира – сокращение не от революции мировой, а от революционного мира. Но тут вы, думаю, лучше знаете.

– Ничего вы не смыслите, – с горячностью выпалил Матвей. – Она революционерка, самая настоящая. Иначе и быть не может, ведь она красивая. А то, что в платье таком, да рядом с розами, то Ревмира задание выполняет в тылу у белых.

– Как же ей родители могли такое имя дать, если она до революции на свет появилась? – улыбнулась Заречная.

– До революции? – почесал в голове озадаченный Мотя. – А она… она сама потом имя сменила. Вот!

– Хорошо, хорошо, пусть будет по-вашему, – успокоительно произнесла Пульхерия Петровна. – Так чем я могу помочь вам?

– Я хотел про художника узнать. Раз он Ревмиру рисовал, то, значит, они знакомы.

– Понятно, – прервала Заречная. – Художник картину не рисует, а пишет, но это так, к слову. Теперь насчет Станового. «Девушка и утро» попала в наш музей в начале двадцатых, можно поднять бумаги и уточнить. Я тогда еще здесь не служила. На самой картине даты, насколько я помню, нет, только автограф художника. Но в любом случае полотну больше десяти лет. Если предположить, что Становой писал с натуры, что бывает часто, но не всегда, то в этом случае вашей Ревмире сейчас за тридцать. Давайте сделаем так. Я наведу справки и завтра, если заглянете, расскажу, что дастся узнать.

– Меня с утра выписывают завтра, – угрюмо пробурчал Мотя.

– Откуда выписывают? Из больницы? То-то я думаю, почему вы несколько дней подряд в музее проводите, с вашего строительства путь неблизкий. Из больницы сбежали?

– Ничего я не сбежал, – обиженно насупился Матвей, – меня сам Никодим Петрович отпустил. Ой, совсем забыл, он же вам привет, нет, не привет, как это… поклон передавал.

– И ему от меня поклон передайте. Только обязательно! Замечательный доктор! И человек душевный. Извините, что так долго вас держу, распорядок больничный ломаю. Идите, голубчик, а то Никодим Петрович ругаться будет, еще и мне попадет.

Матвей вышел из кабинета Заречной. Оказавшись в залах музея, он, естественно, позабыл о всяческих обедах, больницах, вообще о времени и направился туда, куда не мог не пойти.

На профиль Ревмиры сейчас падала тень: свет в зале не зажигали, поскольку посетителей практически не было, а заунывный дождик за окном добавлял серости. Матвею показалось, что летнее утро с сочной зеленью за окном девушки потускнело, будто подернулось вуалью.

– Слушай, парень, тебе пора в больницу, – за спиной Моти прозвучал глуховатый женский голос.

Он обернулся и увидел Машу, второго экскурсовода. Та отличалась от остальных работниц музея своим несколько фамильярным отношением к посетителям. Хотя, может, и не так: чужая душа – потемки.

– Чего уставился? – гнула свою линию Маша. – Мое дело маленькое. Заведующая сказала отправить тебя в больницу, вот я и отправляю. Давай живей! Мне домой надо успеть малого покормить, а я тут с тобой стою.

– Ладно, ладно, не бухти. Иду сейчас.

– Сам не бухти! Я к нему по-доброму, а он еще обзывается.

В больнице Зарубина предупредили, чтоб зашел после обеда к доктору. Никодим Петрович сидел за своим небольшим столом и старательно заполнял медицинские документы, осматривая перо после каждого погружения в чернильницу. Увидев Матвея, он промокнул написанное и отодвинул чернильный прибор.

– Заходите, молодой человек. Как там Пульхерия Петровна? Поклон от меня передали?

– Да, – сконфуженно ответил Зарубин, вспомнив, как едва не забыл выполнить просьбу доктора. – Она вам тоже поклон передавала.

– Спасибо. Замечательная женщина! – улыбнулся Никодим Петрович. – Надеюсь, она вам помогла?

– Нет, – обреченно опустил голову Матвей. – Ничего не знает про этого художника. Не местный он.

– Не отчаивайтесь. Насколько я знаю Пульхерию Петровну, она всевозможные справки соберет, уяснит, что сможет.

– Да, она сказала, что документацию посмотрит, как картина в музей попала. Под конец дня велела заглянуть. Так что я еще раз отлучусь. Можно, доктор?

– Хорошо. Теперь по завтрашнему дню. Я созвонился с медпунктом на строительстве. Часов в десять-одиннадцать будет грузовая машина в Потехино, какое-то оборудование поступило, забирать будут. С этой оказией и поедете. Только, Матвей, в кабину сядете и никак иначе. Я и шоферу скажу, и старшему. Легкие беречь – вот таков мой наказ! С терапевтом из медпункта я переговорил. Вам сейчас работу полегче подыщут.

– Как это полегче? – Зарубин чуть не задохнулся от возмущения. – Я не белоручка, я доброволец! В комсомол недавно приняли. Буду ту же работу делать, что и бригада. Я вот на сварщика хочу выучиться. Только первый день начал… когда упал.

– Значит так, товарищ комсомолец! – неожиданно жестко ответил Никодим Петрович. – Вы ведь социализм строить сюда приехали? Так? Я спрашиваю! Так?

– Так, – еле слышно пробормотал Мотька.

– А раз так, то зарубите себе на носу, товарищ Зарубин, что социализм строят не абы какие, а здоровые люди. Посему, милостивый друг, извольте заботиться о своем здоровье и беспрекословно исполнять врачебные предписания.

Матвей решил с доктором не спорить, а то вдруг запрет его сейчас в больнице и поминай как звали – никакой Ревмиры сегодня уже не увидишь и про художника ничего не узнаешь. Хотя Мотя особо и не надеялся после утреннего разговора с заведующей. Раз она не знает, то кто тогда вообще знать должен?

Зарубин помчался в музей, сразу как вышел от доктора.

Тетя Глаша решительно отвела Мотину руку с протянутыми деньгами за билет:

– Брал уже сегодня. Так проходи. Ходишь будто на работу.

Зарубин собирался поинтересоваться насчет Пульхерии Петровны, но замялся и прямиком направился к Ревмире. Дождик, пока он пребывал в больнице, стих, и сквозь редкие, неуверенные просветы в тучах иногда выскакивали лучи долгожданного осеннего солнышка. Вот и сейчас один из них ласково скользил чуть ниже глаза Ревмиры. Лучик то становился блеклым от набегающего облака, то вновь разгорался. Моте казалось, что Ревмира ему подмигивает. Какая жалость, что художник изобразил девушку почти в профиль. Матвею нестерпимо хотелось увидеть скрытый Становым второй глаз Ревмиры. Он представлялся еще прекраснее, чем тот, который был на картине. Хотя как второй глаз может быть прекраснее первого? Она, Ревмира, косая, что ли? От такой мысли Матвею стало не по себе. Нет, второй глаз такой же красивый, как и первый, просто Ревмира становится еще восхитительней, когда смотрит обоими. Такое объяснение Матвея устроило, и он успокоился.