Марина Хольмер - На крыльце под барельефом

– А я дурака валяю! Ты не забыла, что ты все на меня оставила: маму, квартиру? А я… Я, между прочим, строю при этом, как могу, и свою жизнь, вдали от столичных проспектов с вашим изобилием…

– Я знаю все, Ларочка, милая, вам тяжело, я буду вам помогать… Ох, да какое тут изобилие… Пока все в общем, все еще и не совсем, не до конца устроилось, не так, как ты думаешь, – Ира не понимала, почему вынуждена оправдываться, постоянно испытывая в разговоре с сестрой вину за свой отъезд, да и вообще за всю свою нынешнюю жизнь, но никуда не могла от этого спрятаться. Она мямлила и сбивалась больше обычного, подбирая слова, которые не ложились мягким полотном, а вставали колом, осколками в каждой рваной, рассыпающейся на глазах фразе. – Я только нашла… э-э-э… хорошую работу, только втягиваюсь, а это трудно, а тут еще и дорога, метро, это ну… выматывает. Всегда вокруг так много ну, народа… Ни одной свободной минуты… Ты же знаешь, что школа – это как бы постоянно, ну это требует постоянной подготовки, ни на секунду нельзя отвлечься… Мои коллеги…

– Да ладно, ты уже сколько времени говоришь, что только нашла… Коллеги тоже, новое общение, новые возможности, небось неплохо развлекаетесь? Слышали, слышали! – Ларочка нехорошо засмеялась. – Неважно, забыли, все в порядке. Помогать особо не надо. Но пришли, конечно, денежек чуть-чуть, и все. У нас тут в городе не так, как в Москве вашей, все доставать надо. Если ты еще не забыла.

– Ну что ты говоришь… Здесь тоже все надо доставать, между прочим! Но ладно, наверное, у вас, конечно, как бы все сложнее… А как твой поклонник? – Ирина стремительно поменяла тему на более приятную для сестры, которая могла оказаться спасительной этим вечером и для нее. – Как его зовут? Сережа? Он нам с мамой так тогда понравился…

– Вспомнила… сестренка! Он давно в прошлом. Козел редкостный оказался.

«Невпопад, черт, опять она одна и злится», – подумала Ира, которой очень хотелось, чтобы Лариса наконец устроила свою личную жизнь. Ведь устроить свою жизнь, и в этом она была убеждена, можно только с помощью правильного замужества.

Ирина любила сестру не просто с нежностью и заботой, а со значительной долей самопожертвования и, главное, что добавилось недавно, с чувством вины. Лариса была моложе на шесть лет, выше Ирины на голову. Когда она гляделась в зеркало и откидывала назад решительным и, как ей казалось, элегантным жестом кинозвезды длинные светлые волосы, считала себя безупречной.

«Платиновая блондинка, – рассказывала всем с замиранием голоса Ирина. – Она такая красивая, умная, талантливая! Она говорит на нескольких языках, причем выучила их почти сама, она пишет стихи и прекрасно учится! У нее блестящее будущее!»

Что из перечисленного было правдой, что полуправдой, никто не знал, возможно, даже Ирина, но она свято верила в то, что говорила. Как и муж Толя, младшая сестра была поводом для гордости и тем отражением истинной, почти чеховской интеллигентности российской глубинки, о которой нелишне напомнить разным столичным штучкам.

Лариса же, в свою очередь, сестрой ничуть не гордилась. Она принимала любовь близких и внимание к своей персоне как должное, ни секунды не усомнившись в том, что по-настоящему хорошее место под жизненным солнцем заготовлено именно ей. А сестра… что сестра? Ну сестра… Сестре удалось и выйти замуж, и попасть в Москву. Два – ноль. Пока два – ноль.

Лариса нолем себя ощущать не привыкла. Тем более по отношению к невзрачной внешне и опасливой по жизни сестре. Что Ира обязана сделать для семьи – это помочь Ларочке. В конце концов это ее долг. Ее и так всегда, по убеждению Ларисы, мама любила больше.

Ирина знала о том, что Лариса так думает, чувствовала все движения Ларочкиных мыслей, понимала любой брошенный взгляд, болезненно воспринимала любую колкость, ощущала волну ее зависти, но никогда бы в этом не призналась даже самой себе. И радостно бежала на телефонный, разрывной и уничтожающий семейный вечер требовательный зов. Если бы можно было сестре что-то объяснить, она бы уж точно сделала это. Впрочем, она постоянно и пыталась, приуменьшая успехи, преувеличивая заботы и доказывая свои любовь и преданность. Только все с каждым разом, с каждым новым телефонным звонком становилось хуже.

Никто не знал, правда ли Ларисе не давали спать обиды, затаенные с детства, спрятанные глубоко, выплаканные в подушку, размазанные по тарелке манной кашей. Или, может, те самые старые мелкие обиды с каждым годом и каждым успешным шагом сестры обрастали мясом унизительного отставания в жизненном благоустройстве? Все складывалось, раскладывалось по полочкам, упаковывалось в ящички памяти, в бисерные, отливающие неверным лунным светом ячейки снов. Все скрупулезно подсчитывалось, запоминалось, всему велись счет и учет. Бухгалтерия обид и несправедливости. Зависть? Лариса бы никогда не призналась в зависти к сестре, нет. Она была убеждена в великой, не имеющей никакой логики жизненной несправедливости. В результате к тридцати годам ее накрыл огромный рыхлый и не помещающийся внутри нее душный, ватный ком из разных неудач ее жизни, где ничего не забывалось и не прощалось.

Лара отняла трубку от уха и посмотрела в черные дырочки с презрением. «Поклонник… Дура недалекая… Как можно было оставаться с парнем, который относился ко мне, как к обычной девке во дворе? „Пошли погуляем…“ Точно козел, только на прогулки и способен… Как же ей хочется от меня отделаться! Темы меняет, чтобы не быть ответственной ни за что. Уехала себе, сбежала, и все, с глаз долой – из сердца вон, как говорится», – думала, зло покусывая губы, Лариса.

После неудачного обсуждения личной жизни сестры Ира, пробираясь с опаской дальше по расползающемуся на куски разговору, поспрашивала осторожно о маме, о знакомых, о неважных мелких делах и случаях. Лариса отвечала стеклянным голосом. Даже на расстоянии – было слышно – он рассыпался с каждым кратким ответом на мелкие осколки недовольства, с трудом сдерживаемого раздражения, на лоскуты осточертевшей жизни что рядом, в квартирном рутинном быте, что там, снаружи, под заманчиво горящими чужими окнами.

Разговор давался им обеим с трудом. Ира пыталась найти в душе нежность, привычную бережность к родным, оставленным во времени и пространстве, но ничего не находилось, кроме неприятного желания побыстрее закрыть эту главу вечернего долга. Ей было от этого неуютно. Она знала, что так быть не должно.

Сестры наконец распрощались и повесили трубки, послав приветы всем, кто находился по разные, домашние, стороны телефонного соединения. Каждая вернулась в свою вечернюю жизнь: Лариса – обиженная и разозленная невниманием сестры к ее проблемам, Ирина – опустошенная, недовольная собой от недосказанности, полная разочарований и неоцененной преданной любви.