Марина Хольмер - На крыльце под барельефом

У Ирины с самого детства были обязательства. Мать пыталась воспитать дочерей любящими и добрыми девочками. Разница в шесть лет – поначалу это много, потом немного приближенно, а к взрослой эпохе разница не то чтобы полностью стирается, но становится уже неважной. Что не стерлось? Та самая обида, Обида с большой буквы. Глухое недовольство Ларисы, уверенной в своей неотразимости и в том, что ее обошли. Не исчезло и желание Ирины видеть в младшей сестре милую и добрую девочку, которая на ее чувства и заботу отвечает тем же.

Мать недоумевала: как так вышло? Успокаивала Ирину: ты должна понять – Ларочка немного ревнует, Ларочка младше, Ларочке нужно показать, да и не только показать, а дать заботу и нежность. Ирина старалась. Она любила мать, любила сестру, любила и ценила само ощущение семьи и старалась не замечать ни Ларочкиных выпадов, ни порой мелочных подсчетов. Впрочем, что бы ни происходило, Ларочке всегда казалось, что заботы и внимания недостаточно, что мать не может делить любовь поровну. Ведь ей в любом случае, хотя бы из-за разницы в возрасте, этой самой любви досталось на целых шесть лет меньше.

Иру Лариса презирала. Когда это началось? Наверное, когда старшая сестра еще считала своим долгом, да и не только долгом, водить ее в школу. Школа была недалеко, они шли через двор. Двор в то время им казался огромным, почти бескрайним, где аллеи из кленов были темными от шелестящих, сходящихся наверху крон. Осенью двор становился ярко-желтым, густо-красным, светящимся от янтарных листьев, которые можно было собирать охапками, потом отбирать самые красивые и правильные, с зелеными прожилками, и ставить в вазу.

Девочки шли, взявшись за руки, вместе вдыхая обаяние осеннего утра, потирая щеки при бодром пощипывании морозца, встречая тающее и капающее сосульками первое пробуждение весны… Лариса в ту пору смотрела на сестру снизу вверх. Ирина чувствовала себя счастливой: ответственность и нежность, забота и гордость – пухлые доверчивые пальчики Ларочки в ее сильной, почти взрослой руке…

Когда же эта мягкая детская ладошка стала жесткой? Лариса верила в беззаветную преданность Иры. Любила ли она ее? Конечно, любила, безусловно, но… утомила, достала она младшую сестру до печенок своей заботой и приторной, душной, какой-то обязательной любовью. Уже годам к двенадцати Ларочка знала точно: Ира ей не интересна. Навязчивое присутствие старшей сестры во всех уголках ее детской жизни, желание срезать острые углы подростковых склок, неуверенность Иры в себе и страх – страх что-то сделать неправильно, страх получить плохую оценку, страх испачкать пальто – все это ощущалось на животно-эфемерном уровне тонким душевным регистром младшей сестры. И Ларочка в один прекрасный день руку отняла и оставила старшую сестру далеко позади и по дороге в школу, и в способностях, и во внешности, и в смелых мечтах.

«Мать никогда не давала мне того, что Ире, – говорила Лариса и в десять лет, и в двадцать, и в тридцать. – А если так, то мое право – взять самой все, что мне причитается».

Серая пугливая мышь, как она называла за глаза сестру, между тем поступила в педагогический институт. Мама относилась к Ириному выбору с уважением, сама подталкивала ее пойти по своим стопам в образовании. От Ларочки, правда, не укрылся разочарованный взгляд матери на средние способности сестры.

Чем старше становилась Лара, тем все более четко оформлялось ее желание уехать из города, одно название которого вызывало скуку и перекатывалось в рту куском серо-коричневой общепитовской котлеты. Да, историческое и героическое прошлое города вдохновляло школьников. Но вместе с приоткрытием щелочек, а потом и окон во взрослый мир молодежь с тоской смотрела на пустынные площади с обязательными, обгаженными птицами, памятниками Ленину и защитникам Родины (с большой буквы). Красные флаги в государственные праздники и на демонстрациях под транспарантами «Руки прочь от свободной Кубы!» или «Идеи Ленина и партии в жизнь!» не закрашивали серости обычных дней и не добавляли в магазины продуктов.

Кто-то переступал через период созревания с программным распитием портвейна «777» в летних скверах или зимних подъездах, шел в армию, учился или устраивался на разные предприятия в городе. После этого уровень благосостояния рос, а портвейн уже уступал место другим, более солидным напиткам. Но были и те, редкие те, кому выпадал счастливый билет и кого больше в городе не видели. Так, по крайней мере, обсуждали судьбы выросших на их глазах мальчишек и девчонок старушки на лавочках, совершенно не уверенные в том, стоит ли искать удачу в иных, дальних и непонятных, хоть и привлекательных далях.

«Где родился, там и пригодился», – говорили они, снова и снова вспоминая тот случай, когда, покрутившись где-то там, опустившись до разгрузки вагонов и посинев от водки, в родной город вернулся Юрка с улицы Революции. «А ведь уезжал такой, прямо весь такой, гордый ходил, на всех нас, недостойных, свысока выглядывал! Да нужен ли он со своими картинами в Москвах этих? Если только клубы заводские расписывать! А художник, права ты, Филимоновна, от слова „худо“! Либо ты Брежнева этого пиши и красные флаги с коммунизьмом, либо работай, как все люди, по-правильному, по-нормальному! А то вишь, свободы им теперь много дали – живи, как хочешь и где хочешь, – а мозгов не добавили», – был вердикт простого народа на лавочках.

Уехать хотелось обеим сестрам, но Лариса считала, что ей это нужно в первую очередь. Она полагала это тоже своим абсолютным правом.

После уроков Нина с Лилианой заперли дверь кабинета и приоткрыли окно, чтобы традиционно «перекурить» отработанный день.

– Представляешь? Я должна тебе столько всего рассказать! Я вся из себя в шоке!

– Ниночка, что? Что случилось?

– Вчера Светка, Светлана моя, сестра, привезла Алку домой – она ходила с ней в Третьяковку…

– Я всегда говорила, что ты хорошо устроилась! Ты гуляешь, а сестра двоюродная с племянницей по музеям, по экскурсиям ходит! – каверзно, весело подмигивая подруге, отметила Лилиана.

– Ладно тебе, ей в радость. Представь меня в Третьяковке… Мрак-тоска… Даже не покуришь под парадными-то портретами… А Алка для Светки прямо свет в окошке, своих-то нет. И любит она культуру подбирать, где только можно. Вот и ребенка приобщает…

– А почему, кстати, нет своих? Она же замужем. Хотя, как мы все знаем, некоторых отсутствие мужа не остановило!

Нина засмеялась – она все про себя знала и сама не раз подшучивала над своей легкомысленностью – и постаралась отмахнуть сигаретный дым в окно. Дымное облако почти не сдвинулось, зависнув над женщинами ореолом правонарушения. Светлану она любила как члена семьи, как что-то привычное и вечное, но сестры были полюсно разными во всем.