Максим Сонин - Любовь во время карантина

Оля повзрослела за те полтора года, что я ее не видела. Возможно, на облик повлияла новая прическа – теперь она носила каре и осветлила волосы, в общем, превратилась из подростка в женщину, которая выглядит на свой возраст – почти 30. Ей это шло.

Дома было тихо, будто в пятикомнатной квартире Оля обитала одна. Она приготовила пасту с вялеными томатами и разлила по бокалам белое вино. В этот момент я поняла, что не пила с поездки в Венецию.

Мы взяли посуду и переместились с кухни в ее комнату. Помещение можно было вписать в каталог скандинавского дизайна – небольшое, но удобно обустроенное пространство, в которое вплетаются милые детали вроде веточек, ракушек, сухоцветов и камушков. На синих стенах красовались белые надписи мелом – цитаты из разных песен. Некоторые я даже узнала. Судя по всему, их оставили разные люди. Олиным почерком была нанесена только одна фраза: «Ври, что умрешь, не увидев моря». Впервые за месяц локдауна мне стало тепло и спокойно. Возможно, надо было раньше с кем-то встретиться. Или выйти из дома. Или, в конце концов, выпить.

Мы говорили не о коронавирусе или делах по дому, а о любимых городах и музыкальных группах. В этом чувствовалась тоска по отмененным концертам и путешествиям. Оля вспоминала, как полгода назад ездила с друзьями по Северному Кавказу – от Кабардино-Балкарии до Дагестана. А я попыталась объяснить, что́ забыла в Венеции в разгар эпидемии. Мне казалось, это повод для зависти – я застала город без туристов. Таким же его видел Бродский каждую зиму. Но мне повезло еще больше, если во время эпидемии вообще можно говорить о везении. Бродский приезжал в Венецию, когда она была промозглой, холодной и в тумане, а мне город открылся наполненный солнцем. Я показала фотографии пустых площадей и безлюдных набережных. Оля восхитилась. Она никогда не выезжала за пределы России, а я, наоборот, прожила почти всю жизнь в Москве и почти что не видела родной страны. Последние полтора года я провела в Тбилиси, иногда выезжая в Европу.

В ходе экспресс-курса по географии я заметила, что над кроватью Оля протянула веревку, на которой прищепками закрепила открытки. Из них большая часть была от меня: желтый трамвай из Лиссабона, высотка из Варшавы, кофейные чашки из Берлина и коты из Венеции. Как быстро они добрались до центра Москвы. Отрадно, что пандемия не уничтожила хотя бы почтовую индустрию.

После пары бокалов Оля, кажется, осмелела и прямо спросила, почему я оказалась в Москве без Софико. На это было несколько причин. Потому что у меня российский паспорт, а Грузия перестала впускать иностранцев. Потому что родина Софико – Грузия, а не Россия. И потому что еще до Венеции мы спокойно расстались, поняв, что наши отношения исчерпали себя. В Италию я поехала одна и самостоятельно выбиралась из нее, когда границы начали закрывать. Оля в задумчивости сдвинула брови, а я попыталась отшутиться: «На самом деле, вернувшись в Москву, я не хотела отношений на расстоянии. Не такая уж я шаблонная лесбиянка».

Из ноутбука Оли доносились песни российских инди-групп – она качала головой в такт и беззвучно шевелила губами. Ее взгляд был устремлен мимо меня. Потом Оля внезапно сказала:

– Вообще-то я скучала. Думала, что ты уже никогда из Грузии не вернешься. Я рада, что ты тут.

Наверное, на моем лице отразилось удивление, потому что она быстро добавила:

– Извини, я, наверное, сказала что-то не то.

– Нет-нет, все ок. Но мы же почти не виделись, пока я жила в Москве. С чего бы тебе скучать.

– Мне было спокойно, что мы в одном городе. Как будто всегда рядом. А потом этого не стало.

– Жаль, что ты не успела доехать до Грузии. Я бы тебе столько всего показала.

– Да, мне тоже жаль. Я собиралась этим летом, даже сделала загран. Но видишь, как все вышло.

Мы немного помолчали, а затем Оля села на кровать, взяла с подоконника укулеле и сказала, что покажет, чему научилась. Она играла не очень уверенно, путалась в аккордах и явно стеснялась петь, предпочитая шептать. Но худенькая девушка с крошечной гитаркой в руках смотрелись так органично, что мне захотелось снять видео. Оля заметила направленный на нее смартфон, смущенно улыбнулась и отложила укулеле. Затем спросила:

– А как же кошка?

– Ну, я вернусь в Тбилиси за ней и за вещами. Когда или если откроют границы. А пока можно считать, что я мать-кукушка.

В России ходят «Сапсаны», «Ласточки», «Иволги» и «Стрижи». А в Грузии есть «Кукушка» – маленький старый поезд, состоящий из двух вагонов. Он едет из Боржоми в Бакуриани по одной колее. Путь лежит через горы и мост, который спроектировал Гюстав Эйфель. Удивительно обнаружить в этой горной глуши работу знаменитого французского архитектора. А поездка стоит всего один лари – меньше 25 рублей. Я рассказала о «Кукушке» Оле.

– Я так и думала, что самые бюджетные путешествия – это когда едешь кукухой.

– Что еще нам остается в 2020 году, ага.

– А если я приеду в Грузию, мы на нем прокатимся?

– Конечно. Теперь осталось дождаться, когда мир снова станет открытым.

– Договорились.

От того ли, что расстояние между нами так сократилось. Я люблю смотреть, как ты спишь, и в этой торжественной утренней тишине. В одной хорошей книге сказано. Я все еще не уверен, как лучше – электронными буквами или чернилами. Сколько дней прошло, сорок? – я счет потерял.

Он набирал и стирал зачины, думая, каким должно быть первое после долгого перерыва сообщение в инстаграме. Они перестали там переписываться, после того как она осталась на чай и, несмотря на его вялые протесты, убрала свое пальто в шкаф и поставила в ботинки распорки – в том смысле, что больше они ей сегодня не понадобятся. На другой день объявили локдаун, и она, долистав до конца их любимую категорию, пожаловалась, что все лимоны разобрали.

Флиртовать в инстаграме было естественно: поводом могла стать фотография двухлетней давности или совсем свежая история, которая должна была исчезнуть через сутки, и тогда единственным напоминанием о ней оказались бы несколько бережно составленных фраз. То был робкий этап их любви, осторожная романтическая рекогносцировка, и любое слишком категоричное суждение могло растоптать молодое еще чувство – признательности? привязанности? любопытства? – но он ощущал себя заклинателем слов, раз за разом находя самые точные, самые перламутровые. Этим утром он шарил руками в пустоте и с каждым новым подходом, который заканчивался позорной ретирадой, только сильнее на себя сердился.

То есть, конечно, не в хорошей книге, а в шишкинском интервью: швейцарский классик как-то сказал, что не разменивается на письма, боясь растратить литературное вещество, которое нужно ему для романов. Когда-то он видел в этой надушенной фразе признак душевной скупости, но сейчас, дочерпав до конца свой совсем не безграничный, как выяснилось, запас слов, впервые почувствовал к этому автору что-то вроде симпатии: выходит, и ты знаешь, каково это – скрести уже по самому дну.