Стэн Голем - Везучий, подонок!..

Похоже, кто-то крался за ним по лестнице, повторяя звук шагов. Но болт на всё был забит, и скорый ночлег маячил, как заветная гавань. Покопавшись в карманах, Субботин ощутил, что время снова застыло. Кучерявый, коренастый… похоже, что русский (но это не точно) менеджер по недвижимости, отметивший полувековую дату литром текилы; идущий по жизни, как по лезвию бритвы, с лицом-противоречием: перебитый утиный нос, мягкая и чёткая линия рта, тяжёлый, чуть скошенный подбородок (не сам, поди-ка, скривился!), покатый лоб с глубокими, слегка запавшими глазками – безнадёжно порылся в набрюшной сумке.

Деньги на месте, а где ключи? «Вашу мать, – бормотал Субботин, – не взламывать же замок!». Соседей будить не стоило, пару дней покоя не будет. Махнув рукой, Вильям Аркадьевич – в общении Вилька, а то и Барон-Суббота – не спеша опустился в угол полутёмной лестничной клетки (слава богу, подъезд пока убирают) и прикорнул в надежде, что кто-то из соседей с утра покинет родную хату. «Куда я, трам-тарарам, ключи-то пристроил, – размышлял он дремотно, – выпасть ведь не могли… не иначе, бомжара слямзил… ох, долог он, год окаянной Крысы!».

Сон, становясь сюжетом, покачивал Вильку на мягких лапах. Крайне юный риэлтор безмятежно топал из школы. Во всём похожая на себя, шла мимо вперевалку улица Чкалова: по правую руку томились грязно-жёлтые пятиэтажки-хрущобы, слева за пешеходом, скалясь, следили мрачный тени микрорайона Панькино, ледяного ужаса здешних маменек.

Полдень, время садиться за стол. Готовка – Вилькина заслуга: даже яичницу мама умудряется пожарить так, что есть её невозможно. Отец уже ругается, он безнадёжно машет рукой и торопливо запивает бесформенные пельмени жидким кефиром из стеклянной бутылки. Бабка и дети едят, что попало, никто их особо не балует. Над Вилькиной макушкой (причёска – стриженый «бокс»), томимой голодом и собственным долгом, беззвучно кружится ветер, пропитанный пылью, задушенный окурками и бурой сажей из преисподней. Тем самым ароматом Отечества, который сладок и приятен, поскольку исторгается крупнейшим в Европе металлургическим комбинатом.

Заводом Вилька гордится, родители молча страждут: заболеваемость раком здесь на треть выше средней цифры по области. Мать Вильки работает в школе, слывя одним из лучших преподавателей русского языка и литературы в трехсоттысячном вертепе строителей и металлургов.

Отец кормится преподаванием физики в медицинском училище акушерства и гинекологии. Неподкупный и желчный член партии, секретарь парткома в женском коллективе, Додик всячески уклонялся от перехода на должность инструктора горкома. Позднее Вилька, попав в ту же ситуацию, прекрасно понял отца. Он сам, дуралей, таким же негибким вышел.

Юные акушерки, презрев загадки волновых колебаний, беззастенчиво строили глазки красавцу-преподавателю, рослому, статному, в больших роговых очках, обладателю волнистой гривы иссиня-чёрных волос. Разбирательства похождений мнимого Казановы на вредной его учительской работе были главной темой Субботиных. Баба Шура, мамина мама, растившая Вильку и Яна до поступления в школу, несколько раз намекала: у Кати с детства не всё с головой в порядке.

Свезут её однажды в Кувшиново! Что за Кувшиново и почему туда маму свезут, мальчики не знали, но боялись спросить. Вряд ли кто-либо рискнул вслух назвать Катерину Георгиевну ненормальной. Прозрение было поздним и совершенно напрасным. Шагая к дому, Вилька не озирался по сторонам: всё было привычно, протопано до дыр в резиновых кедах.Играли ржавой бахромой куски арматуры, торчавшие дикобразно в обломках бетонных плит. Асфальт, сминаясь от ходьбы, мечтал о ночной прохладе. Люки, гремевшие под ногами (заманчиво было прыгнуть!), приглашали в коммунальную бездну, обещая, что она не уступит Дантову аду.

Мигнул забытый кем-то солнечный зайчик, и Вилька замер, лоб себе едва не раскроив. К одной из граней бетонного столба, вызывавшего в памяти бессмертное творение скульптора Мухиной, приклеено было частное объявление. Корявые буквы на клочке оберточной бумаги то наезжали друг на друга, то рассыпались веером. Двоечник клеил? Кому и зачем? Это мне адресовано, понял Вилька. И, задыхаясь, прочёл: «За тобой следит призрак с видеокамерой. Через минуту он превратит тебя в глиняного болвана. Посадит рядом с другими и будет забавляться, кидая хлебные шарики».

Объявление привело Вильку в ступор, и кто-то охнул прямо над ухом. Вилька-взрослый сразу же вскинулся, сердце пропустило удар, но это был голос другой реальности: «Ипучий мёд… где это так нализались?». По странной прихоти разума Вильку, несколько потерявшегося от такого приветствия, вдруг осенило: вместе с ключами спёрли свежую флешку, ещё не надёванную. Пустую, утю-тю. Взяли, то есть, без спросу – а может, сам по дороге посеял?

– Есть многое на свете, друг Гораций, что и не снилось нашим папарацци, – прохрипел Субботин, приподымаясь, как тесто. – Чем дышишь, как следуют пассажиропотоки?

– Отвратительно. Перебиваемся с хлеба на водку.

– Михеич, ключи у меня пропали. Вытащил кто-то.

– Запей водой, решается сходу.

Его сосед, Василий Михеев по кличке «Ипучий Мёд», худой, как сгоревшая спичка, мужик в сизоватой щетине на щеках и складчатой шее, едва не проткнутой острейшим кадыком, с унылым еврейским носом под выпуклым лбом мыслителя и мутными серыми глазками, застыл в ожидании.

Подождав, Михеев задал вопрос:

– Чего разлёгся, люба моя? Старость не радость, ведь так недолго и застудиться.

– Старость, Михеич, это когда девочку по вызову к тебе привозят на машине с красным крестом…

Потолковав в таком духе, друзья потянулись в хату. Василий Егорыч, порывшись в висевшем на гвоздике макинтоше защитного цвета – подкладка типа «гей-славяне», рукава с добела истёртыми локтями, грудь в следах от паяльной лампы, спина в горюче-смазочных каплях – выдул губами туш и выдал запасную связку ключей. И кулаком предостерегающе погрозил, на что Вилька ответно выставил средний палец.

Щурясь от лампы дневного света, догоравшей свой век у входа, Вилька поскрёб по скважине новым ключом. Подойдя к соседним дверям с эмалевой табличкой, свинченной в маршрутном такси: «Хлопнешь дверцей – переходишь в категорию «льготники!», Егорыч скривился, почесал ногтём переносицу:

– Тебя, Уильям, из беды выручать, что портянки штопать. Где боевая простава? Когда будут ляльки по вызову? Хоть в лоб, хоть пох… ничем вас, штатские, не проймёшь, если совести нет. Умными себя считаете? Тогда чего ж вы строем не ходите? (Древними остротами из армейской службы Михеев был набит от пола до потолка не низенькой каморки). Разбудит такой вот фендрик, ножки ему бить жалко! Метро западло, автобус не по ранжиру. Такси «Комфорт» подавай! А что я ему, двоюродный? Храпит в салоне, спасибо, что не блюёт. Дама пеньюар… э-э, макияж поправляет, цветёт, как майская роза, и чешет, не смолкая, всяк-кую хренотень. Сиди и слушай, как волосы седые растут. В труднодоступных местах!