Стэн Голем - Везучий, подонок!..

Пускай ты выпита другим… а это уж, фиг вам! Допета песня, прощай, мой табор – пустую тару бросаем за борт. Покончив с яйцами и гренками, Вилька от удовольствия заколдобился, подобно пресловутому старику Ромуальдычу: день не закончен, но до конца пока не испорчен! Чего бы изволить? Прилечь, покейфовать – а что ещё нужно на сытый желудок? Процесс пищеварения уважаешь? Исполать тебе в кровать!

Пойдём-ка лучше на кухню, покурим. В комнате Вилька куревом не сорил. И без того здесь неуютно. Коммуналки, как известно, могут быть только двух типов: плохие либо очень плохие. Здешняя была до ремонта скверной, держалась на природном гуманизме соседей. В огромной квартире неизменно пахло мочой, войной с тараканами и вчерашним супом, пролитым на плиту. Меблировка субботинской комнаты площадью в двадцать пять разудалых квадратов обставлена была в стиле военного коммунизма:

– красивый камин в углу, рабочий, но не работавший, два разномастных стула, давно не модный стол-книжка, плоский телевизор, висевший на стенке с облупленными обоями, плюс исцарапанный котом книжный шкаф из карельской берёзы, вызывавший в памяти, по странной аналогии, трагические судьбы русской интеллигенции;

– прикроватная тумбочка, поверхность которой завалена сточенными карандашами, пустыми шариковыми ручками, механическим будильником, звонившим часто некстати, сгоревшим калькулятором, старыми кроссвордами, разрозненными записями и парочкой растрёпанных детективов в мягких обложках;

– мягчайшая софа, пусть и без спинок, и старое кожаное кресло коньячного цвета, липовый «чиппендейл», брошенное хозяевами и ставшее лёгкой добычей риэлтора. За неимением средств Субботин ценил лишь роскошь человеческого общения. Так легче жить без жажды наживы. За стенкой, которая ближе к кухне и туалету, распевалась и расхрюкивалась Милица, подавая в лицах трагическую беседу Хосе и цыганки Кармен, а заодно и сообщая, каково сегодня на улице.

Ни радио, ни будильник были не надобны, но все постоянно в курсе, продирая глаза в половине седьмого, в очередной раз утешал себя не выспавшийся Субботин. Берёзовый книжный шкаф, изодранный Общим Котом, нёс также службу серванта, храня бокалы и безделушки (на вопрос, откуда тут что берётся, Субботин жеманно подёргивал плечиком), а заодно и тайник в выдолбленном дне нижней полки.

Для хранения крупных сумм, если вдруг выпадет дождь в пустыне, Субботин абонировал ячейку в депозитарии. Где именно? Оно вам надо?! Напоминая старинный военный трофей, свисали с потолка бордовые шторы, унизанные, прихотливой вязью мавританских узоров… ну, чем тут глазу заняться? Кто стал бы здесь порядок наводить, взывал про себя Субботин. За деньги уют не купишь!

У Даши своё жильё, наследство от родителей, своих делишек невпроворот. Серьёзная девушка Даша мечтала стать археологом, и Вилька, коварный тип гражданской наружности, предлагал юнице найти свою Трою. Авось, накопают что-нибудь ценное, на вес золота – скажем, шлем Цезаря или Аттилы. Из тех, что в прорубь пока не сунули. На хранение.

Мы с этих денег квартиру купим, смеялся Вилька, и Даша вздыхала: такого разве угомонишь? Зевая, Субботин в сотый раз обозрел угловой камин – как и занавески, выполненный в псевдо-восточном стиле. Бело-зелёно-оранжевые изразцы в лёгких волдыриках подогнаны, как патроны в обойме, украшены затейливым растительным орнаментом. Приятно глазу отдохнуть от невесомости женских статей… умно муслимы придумали – не рисовать живых существ. Не делать работу Бога.

Камин подтолкнул риэлтора к воспоминаниям о соседе из прошлого века. Забавный век, сплошные истории. Мало кто ушёл, не посмеявшись. Перед второй мировой, рассказывала Милица, жил в нынешней субботинской комнате учёный, востоковед Эфраим Сколарж – цыганисто смуглый, сухой, высокий, с серьгою в ухе и карими глазами навыкате, как у барана, провожающего взглядом будущую невесту.

Как все приличные люди, читал востоковед лекции чернооким девам и стройным юношам с восточного факультета, вёл семинар, как говорили, изумительный по красоте изложения, печатал спорные статьи в иностранных журналах и даже участвовал в международных конференциях. Цитируя неумолкающее сопрано, резюмируем: Сколаржу всегда было что сказать.

И он ни в чём себе не отказывал. Всё бы ничего, одна проблема: египтолог оказался сыном красавицы-иорданки с семитскими подробностями в анкете и польского католика-археолога. Как Эфраим оказался в России, чем пленились его загадочные родители, осталось неясным. Что-то за чаем рассказывал про выставку прошлого века, про первую русскую революцию, когда отца закололи штыком, и долгий, нескончаемый голод.

В первые дни войны Сколарж угодил на цугундер – худой, мешковатый, растерянный, он торопливо прошёл к дверям, сопровождаемый двумя конвоирами, забывший запереть собственное пристанище. Кинул ключ с болтавшимся на кольце забавным брелоком-негритёнком на полку под зеркалом. Подмигнул испуганной Фросе, учившейся на рабфаке и безуспешно бросавшей на Сколаржа призывные взгляды. Она и рассказала Милице всю эту историю.

Смоляные локоны египтолога, из которых выглядывал нос, как у дятла, вились в беспорядке и вечно были пересыпаны чем-то серым – то ли перхотью, то ли табачным пеплом, хотя к гигиене Сколарж был очень внимателен, пусть и жил в одиночестве.

В дверях востоковед обернулся, окинул взглядом брошенное жильё… и канул навеки. Ни телеграмм, ни писем не приходило. Телефон, закреплённый за Сколаржем, как и роскошный изразцовый камин, еще до появления Субботина забитый золой, были подарками студентов – точнее, их покровителей. М-да… а пользоваться довелось безвестному Вильке.

Комната была им куплена с выручки, недорого, но честно. Телефон в квартире был чудом и роскошью – лампа Аладдина по нынешним временам. Нырять уж, благо, Эфраиму ибн Адаму в Москву-реку, равно как в стремительную Неву, за старой бронзовой лампой с масляным фитилём не пришлось. О чём это мы? Ах, да – позвали к телефону!

Тревожить в такую пору политика, музыканта или риэлтора, всё это люди творческих процессий, было неслыханным свинством. Может, с гаремом что-то стряслось, промелькнула мысль… но ждать хорошего было незачем. Стало быть, кто-то из прежней жизни? Какого ангела не спится?! Неужто… нет, это было бы слишком! В трубке пронёсся вздох, и бархатный голос молвил:

– Привет, Барон, это Зяма. Есть дело на десять тысяч.

Лёгок бес на помине, подумал Субботин. А ведь что-то висело в воздухе!

– Ваш звонок не очень важен для нас… пройдите нахер, пожалуйста.

– Проснись, тудыть твою в качель! Любил же повторять: пусть мёртвые хоронят своих мертвецов. Ну да, ну да. Вложили тебя спецуре, так выхода не было! Кто виноват, что нас моментально свинтили?! Прихлопнули, как комара мухобойкой.