Тамара Рыбакова - Исповедь Тамары. Премия им. Н. С. Гумилёва

Сделаю паузу: трудно вспоминать о том времени, тем более что впереди время для нас остановилось на целых 6 лет.

Не смогла откладывать надолго, хотя воспоминания так волнуют, что повышается артериальное давление, мучает бессонница.

О жизни в Караганде еще надо написать, как мы жили. Жили дружно, в заботе, любви родителей, без сюсюканий, они разговаривали с нами как с равными, как со взрослыми. Но их забота, любовь к нам была действенной.

Папа выписывал журналы «Огонёк», «Вокруг света», «Наука и жизнь», делал закладки на статьях, которые он считал для нас полезными, и оставлял в детской комнате на моем столе.

У меня был свой рабочий стол, у Бори – свой, у маленького Николеньки – свой, детский, с маленьким стульчиком. Но он любил забираться на мой стол и смотрел журналы, оставленные папой. Иногда рисовал в моих школьных тетрадях, за что мне попадало от учителей. Иногда копировал оценки, поставленные учительницей. Не реже 1 раза в неделю папа с мамой собирали нас, зергутят, в своей комнате, и мы обменивались впечатлениями о прочитанном, говорили, что нам особенно понравилось.

Родители внимательно нас выслушивали, никогда (никогда!) не перебивали, высказывали и свои впечатления.

Иногда папа или мама читали вслух стихи запрещённых тогда поэтов С. Есенина, Н. Гумилёва, Г. Иванова, К. Бальмонта. Мы не всё понимали, но мелодия стихов завораживала. Иногда папа читал стихи, а мама тут же садилась к роялю и импровизировала. Это нам очень нравилось.

Мы даже начали сочинять сами стишки. Родители, видимо, почувствовали, что стихотворчество наше не имеет будущего и после прочтения нами стишков читали стихи больших поэтов. Иногда мама и папа играли вместе: мама на рояле, а папа на мандолине, реже на домбре.

В холодные зимние вечера особенно уютными казались в исполнении мамы и папы «Нежность» С. Рахманинова (мама у рояля, папа на мандолине). Это вызывало наш восторг. Замечательными были вечера, когда папа с мамой пели. Не забуду, как они исполняли романс М. Глинки «Не искушай меня без нужды». У нас была пластинка с записью этого романса в исполнении Е. Катульской и, кажется, С. Лемешева. Папа прекрасно исполнял Каватино Алеко из одноименной оперы С. Рахманинова. Там такие слова!

«Земфира, как она любила! Задумчивость мою в минуту разогнать умела… Я как безумный целовал её чарующие очи!»

Пели мы и втроём: папа, мама и я. В нашем репертуаре были романсы, песни военных лет, арии из опер. Особенно любил папа романс «Гори, гори, моя звезда». Он пел с чувством, голос у него был глубокий, бархатный баритональный бас. Он пел и сам себе аккомпанировал на мандолине. При этом он смотрел на маму так, что нам казалось (да оно так и было на самом деле), будто он ей пел, своей звезде. Мы слушали этот романс и чуть не плакали.

Любимыми ариями папы были ария Гремина из оперы П. Чайковского «Евгений Онегин» (начиная со слов: «Онегин, я скрывать не стану: безумно я люблю Татьяну, …жизнь моя текла, она явилась и зажгла, как солнца луч среди ненастья» и т.д.) и ария Демона из одноименной оперы. Перед словами арии Демона, обращающегося к Тамаре (по Лермонтову), папа опускался на одно колено перед своей Лёлей и пел: «И будешь ты царицей мира, подруга вечная моя».

Папа знал, как мне и сейчас кажется, все оперы, все партии, всех исполнителей. Очень любил Дормидонта Михайлова, Ивана Петрова, Федора Шаляпина.

В доме было много хороших пластинок с операми, классической музыкой. Слушали все. Даже маленький Николенька. Ещё мы втроем (папа, мама и я) любили петь грузинскую песню «Сулико» (Слова: «Я могилу милой искал, сердце мне томила тоска. Сердцу без любви нелегко, где же ты, моя Сулико» и далее).

Мама и папа учили меня петь партию первого и второго сопрано. Папа пел басовую, я пела партию второго сопрано, мама всегда была первым сопрано. Боре и Коле это очень нравилось, а нам – «исполнителям» – тем более. Пели с удовольствием, даже с энтузиазмом «Вечерний звон». Я опять вела партию второго сопрано, мама – первого, а папа прекрасно басил «бом, бом». Братишки аплодировали и пытались «басить». Было весело! Когда после таких вечеров мы отправлялись в детскую комнату, еще долго-долго напевали про вечерний звон, а Николеньке нравилось произносить с чувством «бом, бом». Папа купил к Новому, 1948 году, радиолу «Урал-47». Можно было «ловить» радиостанции, с удовольствием слушали фортепианные концерты Владимира Софроницкого. Его и Генриха Нейгауза особенно любили слушать. Проигрывали наши пластинки, даже делая уроки. Иногда папа замечал, что Боря не очень внимательно слушает музыку, отвлекается на пустяки, как ему казалось. Боря, действительно, был непоседа. И однажды, заметив невнимательность сына, папа, как бы между прочим, наизусть зачитал строки любимого Шекспира, да так, что сыну стало стыдно:

Однажды Боря удивился обширным знаниям папы и спросил: «Откуда ты всё это знаешь?» Папа ответил так: «Древнегреческий философ Сократ, когда удивились его познаниям, ответил слушавшим его: „Я знаю, что я ничего не знаю“». И добавил: «Предела совершенству, сынок, нет. Мир прекрасен. Познавать его, многое знать – большое счастье, и хорошие люди стремятся к этому. Ты меня понимаешь?» Боря ответил: «Спасибо, папа».

Но вернёмся к нашей общей радости – радиоле «Урал-47».

Качество звука было исключительно прекрасным!

Но долгой радости не получилось: 19 декабря 1949 года – день Святого Николая Чудотворца и именины моего братика Николеньки.

Мама готовила к праздничному обеду ватрушки (Николенька называл их потрепушками).

Я читала четырехлетнему братику стихотворение Алексея Кольцова из сборника стихов поэта, кажется, 1896 г. издания. Стихотворение называлось «Маленькому брату». И Коленька слушал его с восторгом, перебивая радостными всплесками ручек:

Не успела я дочитать до конца, к дому подкатил «чёрный воронок», из него вышли быстрыми шагами 2 нквдешника и какие-то люди (всего человек 10), начался обыск, вытаскивали все вещи, мебель, потрошили книги и тут же бросали их на пол. Нас загнали в кухню. В большой комнате за столом сидели 2 нквдешника и папа. Он сидел к нам спиной, потому мы не видели его лица. Все письма, которые были в шкафу, непрошенные гости бросали в мешки. Вытащили рояль. Папа взглянул на маму испуганно, т.к. знал, что для мамы значил рояль. Мама попыталась улыбнуться папе. Вероломство, безобразие длилось более двух часов. Я поняла, что папу увезут, быстро завернула хлеб, сахар и дала ему, когда его уводили. Он попытался отказаться, но я успела передать, тут его толкнули, и он оказался рядом с «воронком». Только папу увезли, оставшиеся люди спешно вынесли наши вещи, потом стали выгонять нас. Я оказалась в домашнем платьице, наспех надела какие-то калоши. Мама успела во что-то одеть Николеньку, а Боря успел схватить с вешалки свое пальтишко. Мама, как и я, оказалась в домашнем платье и туфельках. Нас выставили за дверь. В морозный декабрьский день мы, почти раздетые, оказались на улице. Мы не понимали: почему и за что папу забрали? Ведь всего за 2 года до этого папа был награждён Орденом Ленина, имел несколько медалей «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны» и какие-то еще, его имя было внесено в Почетную книгу лучших горняков-шахтеров Советского Союза. Нам казалось, что случилась ошибка, что папу скоро отпустят. Наивные, доверчивые дети, мы тогда и предположить не могли, что папу увидим только через 6 лет. Писать стало опять трудно, надо отдышаться. И продолжить.