Тамара Рыбакова - Исповедь Тамары. Премия им. Н. С. Гумилёва

Продолжаю, а точнее дополняю о своих родителях в период жизни в Караганде. Папа видел, как люди живут в хибарах, бедно одеты, полуголодные дети бродят вокруг нашего дома, радуются, когда удаётся выловить из норы сусликов (в нору лили воду, пока очумелый суслик не выползал из норы). Этих крохотных существ жарили на костре, даже косточки грызли. В огороде рос паслён, сладковатая ягода, но от неё разрывало живот, мы корчились, катались от боли. Но когда боль утихала, снова устремлялись в огород и с нетерпением ждали, когда паслён поспеет. Так вот, папа решил что-то предпринять. До нас, детей, иногда доносились разговоры родителей о том, как в двух школах сложить печки (в каждом классе по маленькой печурке), чтобы дети не замерзали. Он и мама нашли печников, собрали кирпичи, а уголь школы получали от шахты по распоряжению папы. После Победы стали возвращаться мужчины. Папа устроил курсы для тех, кто согласен работать в забое, сам преподавал, принимал экзамен и только потом допускал к работе в забое, особенно строг был к бурильщикам. Много пришло с войны искалеченных (кто без руки, кто без ноги). Папа смог привлечь их к обучению шахтёрскому делу, к руководству строительством клуба. В помощники позвал детей-сирот, обучающихся в профтехшколе (возраст от 11 до 13 и от 13 до 15 лет). За это их кормили в шахтовой столовой, давали яблоки. Они очень старались. Мы, дети Максимовых, тоже участвовали в строительстве: подносили доски, убирали мусор, мыли стёкла. Папа обеспечил клуб теплом и электричеством. Это был праздник! Тепло, светло! Мама занялась подготовкой концертной программы (естественно, на общественных началах). На открытие клуба собрался весь Майкудук. Фронтовики в гимнастёрках, украшенных медалями, рядом жены, старики, дети. Яблочку упасть было бы негде. Мама начала концерт лирическими стихами С. Есенина. Особенно народу нравилось «Письмо к матери». Ещё бы! Там такие слова: «Ты жива ещё, моя старушка! Жив и я! Привет тебе, привет! Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний, несказанный свет». Женщины плакали. Я тоже принимала участие в концерте и всех последующих. Пела с подружкой Раей Гриненко песни «Катюша», «Эх, дороги!», «Прощайте, скалистые горы» и другие. Нас вызывали ещё и ещё. Но у неё вдруг пропал голос. Она хрипела. Я вышла одна на сцену, показала на горло, объяснила, что случилось, но зал требовал: «Пой! Тома, пой!» И я спела «Сулико». Что творилось в зале! Слёзы у всех! Мои родители смотрели по сторонам, потом на меня, и по их взгляду я поняла: они поддерживают зал. Я спела еще 2 песни, а люди всё требовали, плакали и требовали: «Давай, дочка!» Несколько фронтовиков встали со своих мест, один с костылём, поклонились и тихо попросили: «Пой, дочка!» Тогда на сцену поднялись мои родители, и мы запели «Сулико» на три голоса, как бывало дома. Что творилось в зале – трудно выразить словами! Мы спели ещё 3 песни, так как нас не отпускали. Тогда папа взял мандолину и спел «Гори, гори, моя звезда». Народ не скрывал слёз. Наконец, зал затих. Мама обещала, что такие концерты будут ещё и пригласила всех, кто поёт, танцует, читает рассказы или стихи. Тут же вопрос из зала: «Когда приходить?» Так начиналась новая, послевоенная, мирная, почти творческая жизнь Майкудука.

Папа решил посоветоваться с бывшими фронтовиками: надо бы построить киноклуб и пускать фильмы. Очень удачно выбрали место: рядом с общиной сосланных поволжских немцев. Это были скромные, трудолюбивые люди. Территорию вокруг общины содержали в порядке, развели сады, огороды. Их дети прилежно учились в одной школе с нами. Клуб построили, киноаппаратуру добыли, сами строгали скамейки, красили. Папа обеспечивал кинозал теплом и электричеством. Мы, дети Максимова, могли входить без оплаты. Иногда проводили с собой тех ребят, которые стояли в сторонке и надеялись на чудо. Старушка-контролёр не препятствовала. Киномеханик нашелся из местных фронтовиков-инвалидов, подучился и «в бой», как он выразился. Мама побывала как-то в моём классе в апреле, когда в Караганде уже стоит жара и учиться под палящим солнцем мало приятно. Мама купила в аптеке марлю, мы с братишками нарезали из журналов цветочки, картинки, птичек, прикрепили на марлю и получилось, как нам тогда казалось, что-то воздушное, сказочное. Мы стали открывать окна в классе, и при малейшем дуновении ветерка отвлекались от учителя. Но и учителя этому радовались. То же самое мама устроила в мальчуковой школе (тогда мальчики учились отдельно от девочек). Однажды учительница вызвала маму в школу и с гневом поведала о дурном поступке сына – моего брата Бори. Оказалось, он во время урока попросился выйти в туалет. Учительница запретила. Тогда он, как сказала учительница, повел себя как настоящий хулиган: взял шапку соседа по парте (своя оказалась в гардеробе) и пописал в неё, надеясь на перемене вынести в туалет. Но вот беда – шапка промокла, и Борина моча достигла ног учительницы. Мама её попросила, учитывая слабый мочевой пузырь сына, отпускать, если он просится, а Борю тут же призвала вымыть пол во всём классе. Учительница продолжала изливать святой гнев и успокоилась только тогда, когда мама сказала: «Не волнуйтесь! Я куплю мальчику новую шапку, а Боря выстирает эту и будет её носить». Так и было.

Первую ночь после ареста папы мы ночевали в каком-то сарае, где жили козы, было немного соломы, четырёхлетнему братику было холодно, он дрожал и прижимался ко мне, уснуть не удалось в холодную декабрьскую ночь, а утром нас нашла Чайковская Александра (отчества не знаю, для нас она была тётей Шурой). Мы знали, что она – дальняя родственница композитора П. И. Чайковского (по Каменке), что её отца в 1937 году расстреляли. Она нас спасла, забрав к себе, в землянку. В окно мы видели только ноги прохожих, дождь и снег. Мы оказались без средств к существованию. Маму уволили с работы в тот же день как жену «врага народа». Её стали часто вызывать в НКВД на допросы, после которых она не шла, не летела своей обычной летящей походкой, а еле тащила своё тело, едва перебирая ногами. Мы её не могли узнать: не осталось ничего прежнего от нашей мамы, всегда доброе лицо её с очаровательной улыбкой стало высохшим, серо-жёлтым, губы плотно сжаты, потух свет в глазах. Мы, как могли, утешали, расспрашивали об этом резком, как пулемётная очередь, слове «НКВД». Мама плакала, ничего не говорила. Наконец, мы с братишками решили серьезно поговорить с мамой и выяснить, что происходит, кто её мучает. Мы были готовы разобраться с обидчиками. Наконец, мама, вернувшись измученной с очередного допроса, сказала, что её заставляют говорить, будто папа – враг народа, и если она не подпишет, то тоже окажется в тюрьме. Особенный ужас на неё наводило обещание расстрелять старшую дочь (то есть меня), так как по закону того времени будто бы НКВД имело право расстреливать детей «врагов народа», достигших 12 лет. Напомнили маме и о том, что сыну Борису 11 лет, он следующий на расстрел, что дети врагов народа никогда не смогут получить высшее образование, что, в лучшем случае, детей раскидают по разным детским приютам и сменят фамилии, чтобы никогда не смогли встретиться. Говорили также, что папу нам всё равно больше не видать никогда. Мама была твёрдо убеждена, что папа ни в чём не виноват, что придёт время, когда мы будем гордиться своим отцом. И мы решили, что будем с мамой вместе, папа наш – очень хороший, справедливый, честный человек и что мы не будем от него отрекаться. По ночам к нашей землянке кто-то приносил хлеб, картошку, огурцы, даже сало. Друг нашей дорогой спасительницы тёти Шуры – дядя Саша (из высланных в Казахстан поволжских немцев) помогал материально, чтобы мы с голоду не померли, как он выразился. Наконец, состоялся суд над папой. Он проходил в Караганде, в семи километрах от Майкудука, подальше от тех, кто уважал папу за его добрые дела, а их, добрых папиных дел, было очень много, и никто не верил, что папа враг народа. Были, правда, и негодяи и продажные, и просто слабые люди, которых набрали в свидетели под угрозой тюрьмы. Мы посчитали их по количеству голов (22!), когда они в бортовой машине ехали на судилище. Мы с мамой оставили Борю и Колю у тёти Шуры и пошли в Караганду. Дождь лил не переставая. Транспорта не было, лжесвидетели, опустив головы и не глядя на нас с мамой, проехали мимо. Кто-то из них сказал, давайте возьмём, но его тут же «успокоили». Мы с мамой промокли до нитки. Зайдя за угол здания суда, поняв, что никого нет поблизости, сняли платьишки, отжали, встряхнули и на себя. Вот и солнышко появилось, становилось жарко, мы обсохли. Тётя Шура мне строго-настрого наказала читать молитву, не переставая, я запомнила её на всю жизнь. А молитва простая, добрая: «Шёл архангел Михаил через тридевять земель. Нёс архангел Михаил на голове крест и евангелие. Если кто-то хочет обидеть моего папу, наведи, Господи, страх на их глаза, не дай совершить злое дело». Молитву эту я шептала, пока не увидела папу. Его вели к зданию суда. Мы попытались подойти к нему, но нас не подпустили. Папа тихо сказал, даже не взглянув на свою любимую Лёлю: «Береги детей». Все вошли в комнату. Мама умудрилась вместе со свидетелями просочиться в зал заседания. У дверей стояли конвоиры с винтовками. Я попыталась пройти, они вдруг скрестили винтовки передо мною. Не знаю, как всё получилось, но я отвела винтовки со словами «Я дочь и горжусь своим папой». Они, простые люди, меня поняли, и я оказалась в зале суда. Слышала жалкий лепет свидетелей, которые путались в показаниях; с теми, кто пытался не говорить плохо о папе, тут же грубо пресекали. Я, 12-летний ребёнок, и то понимала, что идёт намеренное оболгание. Папа сидел молча, на нас с мамой не смотрел и внимательно слушал всех. Наконец, ему дали слово. Как он говорил! Ораторский талант! Об этом мы не догадывались. Он убедительно доказывал ложь, клевету, искажение фактов лжесвидетелями. Адвоката не было. Оказалось, он понял, что «дело сфабриковано» настоящими врагами советской власти, и просил папу обойтись без него, т.к. у него семья, тоже трое детей, что иначе его ждёт судьба папы – тюрьма. И папа отказался от защитника. Он выступал с достоинством, убедительно, но физиономии судей были каменными. Огласили приговор: 25 лет по статье 58 (враг народа), с поражением в правах на 5 лет (то есть без права голосования), без права занимать руководящие должности (ещё 5 лет), без права проживания в крупных городах Советского Союза (тоже 5 лет). У мамы не было сил что-либо произнести, она была в обмороке, но врача не стали вызывать, мимоходом бросили: «С ней дочь». Как мы шли обратно – один Господь видел. Мама то кричала, то теряла сознание, я тащила её на себе, она падала, я ложилась рядышком и шептала: «Мамочка, пойдём, нас ждут наши детки маленькие, они, наверное, голодные и без нас не кушают, они нас ждут». Я гладила её личико, целовала щечки, ручки, пока она не приходила в чувство. Снова шли, снова всё повторялось. Нас встретили Боренька и Коленька. Они всё поняли, не задавая вопросов. Мы с Борей дотащили маму в нашу темницу – подвальную «квартиру» тёти Шуры. А ночью нам подкинули одежду, еду. Кто – не знаем, никто из соседей не признавался, да это было бы для них опасно. Рядом с нашей землянкой в доме из самана жила семья Кобзевых: простые, работящие, скромные, добрые люди. С их дочерью Шурой мы подружились, даже на память сфототографировались. Она мне в карман всегда что-нибудь старалась положить: булочку, конфетку, огурчик.