Елена Талленика - Ночь высокого до. Премия имени Н. С. Гумилёва

от мимики подвижного юнца
лишь часть лица другую морщат думы
я может быть на холоде дрожу
а может быть смотрю через окно
нет разницы интриги тоже нет
предмет любви намеренно придуман
так снайпер в механической связи
играет роль в событиях двух дней
я знаю как движения руки
опережают дребезги бокала
рубиновое выбродит вино
пока ты держишь паузу глотка
что нотная гармония к слезам
поэтому довольствуешься малым:
оставить все до лучших из времен
но их благословенность так редка
я может быть оставила следы
пока снега не стаяли ментально
пока лениво моросящий дождь
не стер рисунка маленьких подошв
желтеющим листом кленовый шторм
не запечатал собственною тайной
и не сказали окна ждущей мне
что все воображаемое ложь
и снайперу иная ипостась
он не сменил бы адреса и дома
и мне ничем другим не временить
отчаялась бы если бы не ты
от мимики подвижного юнца
лишь часть лица другую морщат думы
я это вижу этим дорожа
вытаптываю новые следы…

и сказал серафим Серафиме: уже заря
гроз разряд отгремел и стихнул пугалась зря
шестикрылый плеча коснулся легко паря
тем порвав тишину как цепи на якорях
восемь лет не судьба воспрянешь – поднял хитон
и обрушил на складки юбки луи виттон
Серафиме помог укрыться крестя при том
ведь как будто забылась мыслью кладя бетон
три стены на четвертой окна а дальше всё
и не сад и не поле ширью: люпин паслён
и не звездка луны весомей в окне блеснет
тупикового «если» – сетью паук казнен
Серафима не терпит ретушь не терпит грим
Серафима проста в общении с судьбой и с ним
против ретуши многоцветной ей цвета три:
черный белый и вдохновенный что жжет внутри
вдохновенный из крови венной из тонких жил
красный конь и огонь дом алый в котором жил
лепесток полевого мака поверх межи
что казалось простым и ясным слезой дрожит
и сказал серафим Серафиме: рисуй любовь
не брала для нее ни розовой ни голубой
не крестила крестами черно хоть знала боль
вдохновенным кропила ало бетон рябой
у стены появились раны ничем не смыть
серафим трепетал крылами тревожил сны
отрешенной в миру позволил житiём прослыть:
нелюдима чудаковата не ждет весны…
серафим обещал: забудешь на нет сойдёт
за триасами мезозою черед грядет
все сотрется мытьем ли катаньем ли битьем
повзрослеешь – и шестикрыло берег ее
он уверен он однозначен он сам как Бог
он приближен в познании мира к стопам его
наблюдателен осторожен из стрел набор
пухло розовым ангелочкам он: Я – само
Серафима почти смиренна почти нема
не телесна дебелой девкой по теремам
то вздохнет то смыкает веки дремой дрема
валит с ног жеребенком алым степи привал
если ей ничего не снится пиши: мертва
Серафима рисует лица уснув едва
всем: одно ничего не сделать хоть пей отвар
из трехмерной палитры цвета осталось два
и один из них черный черный какой второй?
этот цвет на траве точеной дневной порой
в синеве молодого неба где все старо
на гнедой жеребячьей шкуре чужим тавром
он один неминуем казнью бетонных стен
болью если точны удары до жил костей
Серафима душой невинна и не из стерв
не звала молодцов на помощь для ратных дел
одинокой бралась за флейцы за мастехин
и укрыла стена в изъянах под балдахин
вожака голубиной стаи что раньше хил
с подоконника цокал крохи у Серафимы
если даже обрушат стену отыщет часть
не изъеденную графф и ти по кирпичам
так чтоб бережно возвращаясь в ее печаль
и двукрылым став серафимом светло молчал…

взглядом
почтовыми
авиа
точками и тире
азбуки самюэлиевой:
«вот что творит бог»…
в доле секунды здравого
разумом умерев
фата- морганы пеленгом
юрких галер рабом…
завтра я передумаю
здесь и сейчас – жива
здесь и сейчас —
«додумалась»…
силюсь переступить…
кто-то назвал беду мою
приличия
как кружева…
без церемоний
жимолость
шелка кровавит нить…
жестом цепями рухнувшим
стоном мычащих мм… мм… ммм
сонмом овец за пастырем
пригублю – гублю – люблю…
завтра я передумаю
благоволите мне
нравственна и решительна
голублю за то что юн…
перебирая в вазочке
память о лепестке
розы до розг опавшие
нищенствую и терплю…
взглядом
почтовыми
нарочным
из… от…
под дых тоске
прочь от всего вчерашнего
в синий зрачок
как в люк…