Елена Талленика - Ночь высокого до. Премия имени Н. С. Гумилёва

зацепилась за гвоздь стеной портретом
уронив обстоятельства ваз цветочных
на часах время точно
у безвременья птицы в клетах
если даже запели
разбудили ко дню рабочему
рассмотрела вблизи глаза небесные
в них умела тонуть шепой бермудовой
ваз цветочных хрусталь не любит резкого
у подножья себя свалила грудою
геометрия книг в кирпичном остове
имя просит найти образчик голого
одеянье души в приюты роздано
может с и рот согреть тебе не новое
не жалею цветы лежат затоптаны
если даришь не ты живут мгновение
потому что к ногам носили толпами
а к надгробью – один явился с веником…

балкон не трон не рухнет подо мной
толпа не хлынет к месту обрушенья
разглядываю в тридцать этажей – надменных
мне видно полноводное реки
и муравьиных нравов прегрешенья
загаданные Дели и Пекин – мгновенны
так высоко так близок горизонт
его изгиб очерчивает землю
доподлинно: шарообразен мир хребтам слоновьим
загадываю Дели и Пекин
всех накормить по хоботовым семьям
бананно ананасовой едой в ладонях гномьих
а что еще рассматривать в дали
в привычном фоне сталинских высоток?
за титрами простуженного дня болезни новой
covid?
и я глотая молоко вопросом задаюсь за медом в сотах
осталось сколько? и когда конец?
так мне хреново…

впасть бы в благоразумие упасть как в пасть
время зубы сомкнувшее комком сглотнет
ничего не почувствует такая мразь
это благоразумие твое мое
виноградная косточка пробила твердь
до лозы тридцать лет расти а мне стареть
впасть бы в благоразумие упасть как в смерть
над гордыней поэтовой ревмя реветь
окропили церковники водой святой
в пресвятые готовили но только я
все о прежней печалилась чета не той
теремные затворницы огонь таят
сосчитала жемчужиной опальный день
по шкатулкам окованным числа не счесть
мне бы благоразумнее судьбу надеть
под рубахой смирительной голубя честь
отчего же не можется вольна зачем?
рукописные ласточки летят под дождь
знают: благоразумие не мой ковчег
что полетом измучаю ослабив мощь
тонких нитей серебряных лады порвав
расплываются буквицы теряют смысл
а когда разбиваются их след кровав
за мгновение малое бывает смыт…

над упавшим конем плакать только цыганскую песню
и под стоны ветров голосить в неба вольного синь
не заметив как ночь осиянные звезды развесит
ты его не поднял сколько бы у богов не просил
губы шепчут: вставай но с отцовского неба не сдернешь
удила коротки наземь сброшена тяжесть седла
под упавшим конем в окровавленном сорванном дерне
проступает роса на траве что от засух седа
лоб остыл под рукой и наброшенный плат не согреет
у последней черты зарекаться друзей не иметь
слишком больно терять слишком горько остаться в апреле
с жеребенком гнедым и до осени степью линять
а потом из зимы златогривому чуду свободы
обещать дальний луг и бескрайней равнины простор
торопить декабри уступить половодью природы
чтоб отдаться ветрам обнимая за гриву восторг
ни стрелой не достать не задеть и предательской пулей
по горячим степям след подковы и пепел костров
слишком больно терять слишком горько остаться в июле
в единенье ночном и души переборами струн
над упавшим конем плакать только цыганскую песню
и под стоны ветров голосить в неба вольного синь
друга верного смерть покаянные звезды развесит
ты его не поднял сколько бы у богов не просил…

почти сентябрь противится дождю
напору вод на ветхость дамб обойных
не удержавших с паводковых дюн
цветочные мотивы в изголовье
я вижу все что избегала знать
экранно принудительно и броско
разгул воды лежу в промокшем платье
удивлена как происходит просто
смерть воробьев встречающих поток
московских диггеров и привокзальных бомжей
водонапорно водосточно долго
вой мутных стоков гонит тех кто ожил
безвольных ослепленных блеском фар
надежды край схвативших с новой силой
исторг карман обертки смятой фант
мой город запятнавший некрасивым
спугнул и всех не поделивших плешь
газонов и крылец в районах спальных
в беззвучной трансформации одежд
избавив от посконных роб в подпалинах
в погодном дне обеспородил шерсть
бродячих псов и всех подвальных кошек
дав мне почувствовать как под лопаткой чешется
от перышка засушливого прошлого
воспоминанья через брешь в стене
а может я ее пробила пальцем
услышав дождь опередивший нерв
мазайно несший плюшевого зайца?
а может я уныние строки
оплакала сама к его исходу
и это сон став как предлог благим
увидел нечто плюшевое в водах…

остров Васильевский Стрелка стрелки подведены
на каблуках не выросла просто прибавила в росте
здесь говорил о погосте гений моей страны
мной возвращенный к жизни в действе дурацком: «п о стить»
мной за его камлание полное забытьё
за ощущенье горечи перво-открытой рифмы
в перво-открытой книге раннему быть литьём
даже когда не очень даже когда тарифно…

постановочный кадр… обессиленному не повторить
не сдержать горизонт выдающейся силой атланта
до него: увязать в междурядьях событий
говорить о бесилии и терять эту чертову нить
в поле зрения в ощущении ночи полярной и Андах
нарисованный край не приблизив пунктиром шагов
горизонтов так много я откуда-то знаю о каждом
иероглифом облака над твоей головой – иегов
и приветствием странника в иерусалимской кофейне отважен
я им названа Музой имя странно немодно сейчас
говорим о тебе по музеям разносится:
Или Или лама савахфани
арамейский хорош шифровальшиком чувственной схимы
в речах я запомнила намертво
кофе чинный в то утро был с хиной…

злобой врачуют линчуют врачат только за то что любовью зачат
мой негритенок не титульных рас белого-стишья не терпящий фраз
громкоголосья – кричать о добре: зло бога молящие не разобьют лоб
им именована в имене Бгъ – ять в злобном воителе чья-то мертва мать
первым защитником изречено: будь звездам сосчитанным не обнажай грудь
не под звезду – обозначено им: под белье: мой неритенок губами к соску льнет
бейся! защитник второй строг действуй! – за третьим уже бог
меру таланта определив мудр: злобой врачуя о праве своем лгут
только завистливый только чужой верх деторождению определил грех
мой негритенок похож на меня всем млекопитаю у края земли сев…