Александр Палмер - Две трети. Фантастический роман. Книга первая

Но все равно: идеалом нам казался образ жизни интеллигентных имущих слоев тех времен. И вот два столетия западная цивилизация пыталась достичь этого идеала на новом фундаменте. И достигла. А то, что происходило в течение этих двух веков, было путем, борьбой в пути к этому идеалу. И у меня есть такие мысли, что кое-что нужное и естественное для человека мы из этих двух веков не взяли, выкинули, просто не ввели в систему наших ценностей. Вот семья, любовь – это да. А вот то, что ХХ век, к примеру, дал людям секс – секс самоценный как таковой, это мы ретушировали…

Ретушировали, ретушировали, да и заретушировали … – отличная скороговорка, кстати, получилась, попробуйте сказать подряд и быстро. А?

Фигнер остановился наконец: он и не подозревал еще, бедолага, что напророчили его умствования, и что он, не желая того, сам провоцировал.

– Да уж… Веревка хороша длинная, а речь короткая. Суровому рыцарю плаща и кинжала должна быть свойственна афористичность и мрачная ирония, – первым отреагировал Петр, – А философическая многословность – это другие жанры, для других цехов. Шучу, шучу… О, Катя…

В комнату в этот момент вошла высокая статная девушка, обладательница заметных женских форм, рельефно и туго обтянутых материей летней брючной пары, но главное внимание сразу привлекали не эти формы, а глаза – большие, чуть сбитые черные глаза, бросавшие немного скошенный и оттого непонятный взгляд на окружающий мир.

– Добрый вечер, – поздоровалась она со всеми. – С приездом, – подошла она к Фигнеру, по-деловому поцеловав его в щеку. – Мама сказала, чтобы через десять минут мы проходили в столовую. Сегодня она все делала собственноручно – целый вечер провела на кухне.

– Тогда у нас всего десять минут, чтобы закончить этот неожиданный разговор, – сказал Александр. – Мама Кати страсть как не любит эти разговоры. А вам, Нина Ивановна, уж извините, придется потерпеть немного.

– Я хоть и не знаю, о чем вы тут болтали раньше, но публичные разговоры судя по всему об «этом» я тоже не люблю, – видимо, чтобы смягчить категоричность сказанного, Катя говорила с падающей интонацией, почти полушепотом произнося последнее слово и протягивая последние гласные.

– Вот, вот. Прекрасная иллюстрация к моему утверждению, – продолжил Александр. – Временами можно подумать, что мы действительно живем в XIX веке, и любовь, как и тогда, штука высокодуховная и волнующая, а секс необходим только для продолжения рода. В чистом, неприкрытом виде секс вылезал как нечто непристойное только в кишащих людской массой больших городах. Там же, где плотность населения была равномерна и невелика, торжествовала добродетель.

– Смешно говорить об эротике, как о предмете легального интереса применительно там… ну, к какому-нибудь норвежскому хутору… тогда, естественно, не сейчас. Или какой-нибудь католический городок… тоже… Но у нас всё-таки не совсем так.. Пусть плотность населения у нас тоже не велика и регулируется, эротику – в отличие от тех бюргеров – мы знаем и любим.

– В основном, в культурном, Петр, смысле, или если заумно выражаться – в культурологическом и эстетическом смысле. Но не в сексуальном. У нас не принято заниматься и любоваться просто сексом из-за секса. В принципе, мы такие же ханжи, как и те европейские обыватели. То отношение к сексу, о котором я говорю, появилось в западном мире в XX веке, а он у нас нынче не в моде…

– Ну, хватит, Саша – попыталась прервать его Катя. —Можно подумать, – она запнулась, – можно подумать тебе чего-то не хватает.

– Да я не о себе, – не дал ей договорить Фигнер, не обращавший уже ни на что внимания, – я о нас всех: мы – ханжи, мы – бюргеры, в отрицательном смысле этого слова. Где среди нас, наших знакомых, еретики от секса?? Эти гомосексуалы, трансвеститы, идейные свингеры, всякие уклонисты от здоровой нормы. Где? Их нет. И слава богу, скажете вы.

– Ну, почему же, – встрял Петр, —Наверняка в городских кварталах миллионнников Индии и Африки они есть. В какой-нибудь там Калькутте или Киншасе. В общем, бросаю свою химию и переселяюсь, скажем, в Солсбери – Киншаса, наверно, будет перебор. Поищу новых раздражителей. Так сказать, бегство от рутины и нормы. Но извращенцем быть все равно не хочу.

– Какие глупости у вас в головах, – отреагировала, наконец, Нина Ивановна. – Эротика – это хорошо, никто не спорит, но здоровая норма это естественно, и потому правильно и здоро́во.

Надо сказать, что у солировавшего во время этой беседы Александра Фигнера довольно страстно высказанные им сентенции были для него самого умозрительными. По роду своей работы ему иногда приходилось испытывать и вступать в неизвестность, и ощущать, что он временами пусть и безопасно, но рискует. Этим его тяга к неизвестному и запретному более чем удовлетворялась, и в частной жизни он был правильным и достаточно скучным однолюбом. В его любимом девятнадцатом веке таких персонажей любил описывать Чехов, в двадцатом его тогдашний протагонист послушно плыл по течению, с авоськой в руках после работы надрываясь в защите нехитрого материального благосостояния своего домашнего мирка, в начале двадцать первого века он мог бы быть средней руки топ менеджером, культивируя спортивный образ жизни, крепкое мускулистое тело и занятия модным и в меру опасным экстримом. В общем, образованность, интеллект, трудолюбие, добродетель и конформизм. Все в меру. Даже впечатление от этой характеристики не должно быть слишком явным и однозначным – в меру, в меру. И всё-таки работа у него была, так скажем— не всегда мирная.

Зная же хоть немного характер, привычки и образ жизни Петра (и несмотря на его абсолютно мирный род занятий), сказать нечто похожее в его адрес было бы подобным включению абсолютно истинного бесспорного факта в утверждение абсурдное и ложное, не меняющее своей ложности от композиции его с чем-то очевидным – например, все равно что сказать: мыльный пузырь кругл, красив, блестящ и долговечен. Петр был нервной и желчной натурой. И его вальяжный бас, и занятия химией – как радужная глянцевость мыльного пузыря не влияет на срок его жизни – не могли отменить этой нервности и желчности. Его быстрые, маленькие, глубоко запавшие относительно мощной переносицы глаза близоруко и внимательно бурили ближних. Работа его состояла исключительно в напряжении мозга, в умозрениях, что совсем не способствовало разрядке его желчной энергичности. Возможно, по причине этого у него не складывались длительные и спокойные отношения с женщинами, и таким образом, привычная всем, размеренная частная жизнь была не его уделом. Это в свою очередь по минимуму не смягчало его нервности, замыкая круг. Впрочем, для большинства он был, что называется, добрый малый и веселый товарищ.